— Святейший патриарх, благослови, — переконфуженно произнёс государь.

   — Господи благослови, — торопливо произнёс патриарх и вышел.

После этого ухода Алексей Михайлович потребовал к себе Богдана Матвеевича Хитрово — этот был уже при нём окольничьим.

Царь передал ему сущность ссоры своей с патриархом.

   — Уж много ты, великий государь, воли-то дал ему... всё ему не ладно, и глупы-де наши бояре, неучи, а он лишь один умница.

   — Надоел он и мне, признаться тебе, Богдан, пуще редьки в пост... да ничего не поделаешь: патриарх он и терпи... Патриарх, что отец, всё едино... иной раз и от отца, бывало, терпишь обиды, да ничего: помолишься Богу и стерпишь... и Бог благословит за это.

   — Да и поделать-то с ним что мудрено, и много бояр за ним... А уж народ — точно молится на него...

   — Видишь, Богдан, коли б он да сам ушёл: иное дело... тогда и Бог простит: сам-де не схотел, а принудить-де нельзя...

   — Уйдёт он... уйдёт, великий государь, по своей воле... только ты не серчай... увидишь...

   — Лишь бы я в стороне, и его-то жаль... да ведь святитель... богомолец наш, — вот и грех пред Богом. Да, вот скажи: коли гетман Богдан умрёт, что тогда делать?..

   — Меня, великий государь, пошли туда, и без патриарха дела оборудуем... и без святейшего обойдёмся, — изберут там и гетмана, и митрополита, и будут они под твоей высокой рукой, а там мы воеводства учиним. Русская земля должна быть едина, что в Москве, что в Киеве... С патриархом, одначе, теперь рано ссориться: нужно дать ему несколько сот, чтоб умилостивить; а коли я возвращусь из Киева, и всё там устроится по его благословению, тогда мы уж, — позволь, великий государь, — и дело сладим к добру... отделаемся мы от святейшего.

   — Делай, Богдан, как знаешь, а я в стороне.

   — Будет он клясть меня и Стрешнева, а нам что? Лишь бы тебе служить. Теперь позволь идти к патриарху — всё улажу...

   — Ступай да только знай: коли царевны, сестрицы, узнают что-либо, они меня заплачут и покоя не дадут... выживут они меня из Москвы.

   — О размолвке твоей с ним, великий государь, патриарх никому не расскажет, а я подавно болтать не стану... уж коли я возьмусь, я и дам ответ.

   — Поезжай к патриарху и уладь всё, а я пойду к деткам... да к царице... ждёт она... и поглядишь, вновь дочь... я её Софией нареку... дескать пора царице поумнеть и дать сына... а то Алексей-то мой и хил, и болезнен... Ну, пока ступай к патриарху, пущай не сердится и молится: да дарует нам Господь Бог сына...

Хитрово поцеловал у царя руку и удалился.

   — Пущай, — подумал после его ухода Алексей Михайлович, — патриарх молится, авось с его молитвой и сын родится. Сказывают, как женился царь Иван III на Софии Палеолог, не была она чадородною, вот и пошла на богомолье в Троицко-Сергиевскую лавру; на дороге у самой обители встретился ей ангел во образе инока и на руках его был младенец; бросил он на неё младенца, а тот прямо во утробу, и народился у неё сын Василий, отец Ивана Грозного. Да уж не гневить теперь святейшего, а то через месяц не сын, а дочь родится.

Он набожно перекрестился.

Страх и неизвестность, что будет, задержали погребение Богдана Хмельницкого почти на целый месяц; притом в Чигирине ждали, чтобы съехались туда, и печальная процессия, сопровождаемая тысячами верховых и пеших, двинулась в Субботово, где останки его погребены.

Многие из патриотов, несмотря на то, что Богдан своевольничал и не слушался рады, вместе с погребением его тела как будто погребали и вольности, и права Малороссии, которые так оберегал и защищал гетман.

И замечательно то, что его оплакивали обе партии: шляхетская, стоявшая под главенством Ивана Выговского, и народная, или чёрная, имевшая во главе своей полтавского полковника Мартына Пушкаря.

Два дня после этой печальной церемонии справлялись по покойнику поминки, и на третий день собралась рада, но она состояла тогда из одних начальников войсковых, т.е. из партии шляхетской, и, вопреки ожиданиям народа и даже самого Ивана Выговского, рада вручила ему гетманскую булаву.

Но имя и воля Богдана были так сильны, что Выговский писал в Москву, что покойный Богдан сына своего и всё войско запорожское ему в обереганье отдал, а теперь вся страна и чернь старшинство над войсками ему же вручили, и он царскому величеству верно служить будет.

Узнав о смерти Богдана, из Москвы тотчас отправили в Малороссию Матвеева.

Прибыв к Выговскому, Артамон Сергеевич потребовал, чтобы новый гетман отправил в Швецию посла — уговорить короля Карла примириться с нами.

Гетман исполнил требование Матвеева, и тот возвратился в Москву с уверениями в верноподданстве Выговского, так что царь отправил к нему даже стряпчего Рагозина с извещением о рождении царевны Софии Алексеевны.

Немедленно же после отъезда Матвеева гетман собрал в Корсуне раду.

Все же землевладельцы к тому времени были уж наэлектризованы двумя прокламациями миргородского полковника Лесницкого.

Прокламации говорили об уничтожении русскими прав малоруссов и о закрепощении народа.

Когда же в поле собралась вся рада, т.е. несколько тысяч человек, гетман явился туда, отдал им булаву и сказал:

   — Не хочу быть у вас гетманом: царь прежние вольности у нас отнимает, и я в неволе быть не хочу.

   — За вольности, — отвечала рада, — будем стоять все вместе.

Тут же она постановила: послать к царю бить челом, чтобы всё было по-старому.

Тогда Выговский воскликнул:

   — Вы, полковники, должны мне присягать, а я государю не присягал, присягал Хмельницкий.

   — Неправда, — крикнул полковник Мартын Пушкарь, — всё войско запорожское присягнуло великому государю. А ты чему присягал: сабле или пищали?

   — Так что же, по-твоему, и это хорошо: хочет нам царь московский давать жалованье медными рублями... как их брать?

   — Хотя бы, — возразил Пушкарь, — великий государь изволил нарезать бумажных денег и прислать, а на них будет великого государя имя, то и я рад его государево жалованье принимать.

   — Ничего ты, пан полковник, не понимаешь, — рассердился гетман, — под царский квиток (расписку) дадут и мильон, а медные рубли не стоят более того, что медь.

Шумно сделалось после того на раде: одни стояли за гетмана, другие — за Пушкаря, и стороны разъехались со взаимными проклятиями и угрозами.

Не испугался Выговский прокламаций Грицка Лесницкого и, возвратясь в Чигирин, он созвал на раду полковников.

   — Ведомо нам, — сказал он, — что покойный Богдан назначил в поход против татар Грицка Лесницкого и дал ему булаву и бунчук наказного атамана, а теперь уехал он в Миргород, булавы и бунчука не возвращает и мутит чернь. Посылал я к нему Юрия Хмельницкого, да и тому не отдал. Что делать?

   — А то, — отвечали полковники, — что пойдём к нему с войском и силой отберём.

Взяли полковники несколько тысяч казаков, нагрянули на Лесницкого в Миргороде, отняли силой булаву и бунчук и в наказанье заставили его кормить всё войско несколько дней да и дать корм на обратный путь.

Но хуже всего было то, что запорожцы стали тоже волноваться, но в пользу лишь Москвы: они отправили туда послов бить челом, чтобы избрание в гетманы было совершено вновь.

В Москве назначили собраться раде в Переяславле и отправлен туда Богдан Хитрово.

Собраться там раде было для нас выгодно, князь Григорий Григорьевич Ромодановский стоял здесь с сильным войском.

Когда Хитрово приехал в Переяславль, его встретили как царского посла с большим почётом, и войска наши и малороссийские вышли к нему навстречу, а святители киевские встретили его с иконами и крестами.

Хитрово, подъехавший было верхом к встречающему его народу, сошёл с лошади и, поклонившись святым иконам, объявил духовенству, что царь жалует его своим словом и предоставляет ему право избрать кого угодно, а патриарх Никон благословляет их на это. Полковникам и радным людям Малороссии он объявил, что царь не стесняет их в выборе и, кого они излюбят, тот будет излюблен и царю; и что он приехал лишь для того, чтобы видеть их свободное избрание.