— Не одобряю Стрешнева, не одобряю и Никона... Зачем не бил челом, мы бы наистрого и наикрепко учинили сыск и выдали бы ему Стрешнева головой.

   — Оно-то так, да ведь и Никон-то, святейший, человек... вот гляди, братец, его грамотка ко мне: плачет он, что вышло-де так... а сделал я, — байт он: патриарха-де достоинство поддержать. Ставит дядюшка ваш Семён и собаку, и патриарха на одну доску. Это позор и для церкви Господней и для царского дома. Коли не почитать отцов церкви, то зачем и избирать патриарха? И не дам я на посрамление ни храма Божьего, ни его служителей. А пред царём каюсь и молю прощения: виноват я, ему не докладывал.

   — Кается? Не было бы провинности, не было бы покаяния. А ты вот что скажи, Танюшка, пригоже что ль да патриарху учинить дурное, а там каяться.

   — Святейший души доброй, жаль ему стало тебя, братец, и нас, — вот он и пишет: благословляет и тебя, и нас: я и просила тебя прийти: уж ты прости святейшего, служил он тебе верой и правдой, ничем не досаждал, а от всякого зла ограждал, ты ему прости, а я ему отпишу.

   — Да ты послушай, что-де бояре бают: не потрафит завтра царь Никону, он и его проклянёт. Отряхал же он прах со своих ног в моей комнате. Никон коли рассердится, не помнит себя, уж такой норов.

   — Святейший знает себе цену.

   — Пущай так, каждый должен знать себе цену; да уж он больно строптив.

   — Да ведь он собинный твой друг, — заметила она, — а над собинным другом царя и издёвка непригожа.

С этими словами она упала на колени, начала целовать его руки, и прекрасные её глазки глядели так жалостно, что Алексей Михайлович не устоял.

   — Уж ты отпиши ему, сестрица, как знаешь, а я, право, ну, уж Бог его прости! пущай... молится за наши грехи... а мы прощаем ему. — Он нагнулся, поцеловал Таню и вышел.

Когда он возвратился в свою комнату, он обратился к Богдану Хитрово.

   — Уж ты о святейшем больше мне не упоминай... Теперь с соколами во поле — чай много перепелов наловил.

Несколько минут спустя на отъезжем поле царь уже тешился успехами соколов, кречетов и ястребов.

Охота была двойная: выгоняли из кустарников и хлебов зайцев, и здесь отличались борзые, а перепела, выгнанные из хлебов, излавливались на лету соколами, кречетами и ястребами.

   — Молодец Ябедин, ай да Терцев, экий хват Головцын, шустёр ты, Неверов, — восклицал только царь, одобряя ловчий путь, т.е. управление охотой, а сам он в это время подумывал: «Нанёс мне кровную обиду святейший, и сердце как-то впервое не прощает ему. Уж не собинный ты мне друг, коли проклял дядю».

УСтрешнева в Москве сидят: Алмаз Иванов, Хитрово и отец Павел.

   — А каков братец-то, — говорит Хитрово, — Никон всех опозорил, а он байт: что ж, уж норов такой... думаю я, как бы какую ни на есть пакость святейшему учинить: пускай сам откажется от патриаршества.

   — А вот ты, Алмаз? ты же думный дьяк, так слово за тобой, — обратился к нему Стрешнев.

   — Думаю я давно думу, да что-то всё не ладно... А вот надумался: едет сюда в гости царевич грузинский Таймураз. Будет его чествовать царь в Москве, надоть не допускать патриарха к торжеству... Никон, баяли попы, ждёт не дождётся его приезда; значит, хочет и грузинскую церковь залучить к себе. Вишь, хочет он прибавить к титулу: и грузинский.

   — Губа не дура, — расхохотался Стрешнев. — А ты как слышал? — обратился он к архимандриту.

   — Люди бают, патриарх готовит царевичу встречу и в Успенском, и в палатах патриарших, — молвил отец Павел.

   — А мы так учиним: прямо с пути к Красному крыльцу, — усмехнулся Хитрово. — Я-то встречу царевича под Москвой, я и в ответе буду.

   — Ладно, ладно, да ты же и уговори царя не звать патриарха к трапезе.

   — Уговорить-то уговорю, — сам Никон отряхал-де прах со своих ног с клятвой не быть в царской столовой, ну, и шабаш, сиди дома.

   — Да как же осерчает он, сердечный! — расхохотался Алмаз.

   — Пущай серчает, — бают люди: на сердитых конях воду возят, ну, и он повезёт, да уж трапезы царской не повидит он, как своих ушей, — авторитетно произнёс Хитрово.

   — Так ты, Богдан Матвеевич, возьми и меня с собой, — вместе будем встречать царевича Таймураза.

   — Ладно, а теперь мне в Покровское к царю, — пожалуй, внесёт он в разряд: быть патриарху к встрече царевичу и на трапезе у царя.

А я намыслил вот что, — сказал отец Павел, — писал по наущению монаха Арсения, стоящего у печатного дела, патриарх Никон Паисию Лигариду митрополиту Газскому: «Слыша-ли-де мы о любомудрии твоём от монаха Арсения, и что желаешь видеть нас, великого государя, и мы тебя, как чадо наше по духу возлюбленное, с любовию принять хотим». Писал в прошлом году то же патриарх господарям Молдавскому и Волошскому, чтобы пропустили Лигарида через свои земли. Не едет Паисий — казны не имеет. Пошлите ему пенязи, и он сюда прибудет, — пошлите к нему кого-либо из монахов. Вот коли он приедет, так устройте, чтобы сблизить его с царём, — сам Никон тогда не посмеет против него что-либо сказать: он-де сам его вызвал, как учёнейшего богослова. А мы-то грека залучим к себе: бает монах Арсений — любит он и пенязи, и пожить во сытость и сласть. Я возьму его в Чудов, и будет он весь наш.

   — Ай да молодец, — воскликнул Стрешнев. — Надумал ты такую вещь: расцеловать-де тебя мало, — будешь ты митрополитом. Теперь, Хитрово и Алмаз, нужно этого Паисия поскорей сюда. А я виделся с дядюшкою, боярином Семёном Лукичём Стрешневым; хоша его из ссылки, из Вологды, возвратил Никон: теперь же вопит: я-де царя уговорю, дайте только богослова и Никона прогоним. Вот и богослов будет: первый разбор. Ура! Наша возьмёт.

Друзья расстались. Богдан Матвеевич Хитрово уехал в Покровское.

   — Я тебя спрашивал, Богдан, — встретил его немного недовольным видом царь.

   — Был на Москве, великий государь, нужно-де было устраивать встречу грузинскому царевичу, — денька через два он пожалует к нам.

   — Да как же ты там? Уж устрой... по обычаю, знаешь.

   — Знаю, знаю, будет по чину и по порядку. Я встречу за городом, у Красного крыльца Борис Иванович Морозов и Илья Данилович Милославский, в сенях — Семён Лукич Стрешнев, а в передней — ты, великий государь...

   — Ладно, ладно, так и записать в разряд, а за трапезой быть без места.

   — Кого соизволишь посадить за трапезой с правой стороны?

   — С правой — патриарха, а с левой — царевича.

   — Как патриарха? Да он отряхал прах своих ног в твоей столовой.

   — Правда, да как же без патриарха?..

   — Да так, едет в гости царевич не к нему, а к твоей милости, великий государь... А там пущай царевич едет к нему и обедает у него.

   — И то правда, уж очень не хотелось бы сидеть с патриархом: ничего-то и есть не буду... а ты ему со стола-то моего пошли...

   — Пошлём, сколько угодно и сколько прикажешь, хоша бы и на всю его дворню...

В то время как затевалось неладное в отношении Никона, тот считал приезд царевича поводом к примирению с царём и поэтому готовился принять Таймураза с особенным почётом и торжественностью.

После встречи в Успенском соборе должен был быть отслужен молебен соборне всем духовенством, причём все певчие, какие только находились в Москве, должны были петь; после того патриарх должен был сказать приветственное слово, а выход гостя из церкви с патриархом до вступления их в царские покои должен был сопровождаться колокольным звоном всех московских церквей.

Согласно этому сделаны были и распоряжения от него: как только дадут знать о приближении к Москве царевича, Иван-колокол должен был призвать в Успенский собор всё духовенство…

Сам Никон с нетерпением ждал этой минуты, так как он любил царя, и для него было тягостно, что так давно с ним не виделся, не слыхал его ласковых слов.

Но вот, после обедни, в конце июня, дали знать, что царевич приближается к Москве, и что царские экипажи и вся свита, долженствовавшая его встретить, выехали из дворца.