— Нет, я этого не утверждаю, но… — Шлихт замолчал, увидев, что Девятов достал из ящика пехотную лопатку и вещевой мешок.

В карманах кожаной теплой тужурки пассажира, так неудачно сделавшего стойку на голове, были пачка папирос «Беломорканал» фабрики имени Урицкого, удостоверение, выданное Петрозаводским геологическим институтом руководителю геологоразведочной партии Василию Васильевичу Благову, и паспорт на то же имя.

— Судя по документам, Благов является советским гражданином, — не скрывая иронии, сказал Девятое. — Мы снимем его с вашего судна. Тем более что он нуждается в неотложной медицинской помощи.

Шлихт беспомощно развел руками.

Обвязав «геолога» пеньковым концом за туловище, его, словно мешок, подняли из трюма на палубу.

— Подпишем, господин Шлихт, протокол осмотра! — пригласил Девятов.

Они молча пошли к трапу. Девятов видел, как у поднимавшегося перед ним Шлихта тяжелый пистолет оттопыривал клапан заднего кармана.

Когда они вышли на верхнюю палубу, за кормой «Ганса Весселя» с наветренной стороны, придерживаясь дистанции двух кабельтовых, покачивалась на волне «Вьюга». А по носу слева Девятов увидел приближающийся знакомый силуэт небольшого судна.

К месту происшествия спешил быстроходный штабной катер.

Получив указание штаба, «Вьюга» пошла в базу.

Ранним утром следующего дня корабль подходил к Коргаевой Салме. Штормовой ветер сменился штилем. Над заливом курился туман. Мерно вздымались крупные валы наката. Нос корабля то поднимался над валом, то опускался в межвалье.

У гюйсштока впередсмотрящим стоял матрос Андрей Нагорный. Качка вызывала у него чувство непреодолимой тоски. Туго затянув ремень и упрямо сжав губы, он всматривался в белесую мглу тумана.

Бывало, в учебном отряде ротный командир, распекая за нерадивость, пугал его:

— Погодите, Нагорный, вот кончите школу, попадете в Коргаеву Салму! Будете знать, почем фунт лиха!

Позже Андрей узнал о Коргаевой Салме от мичмана Ясачного, прибывшего из Заполярья, чтобы сопровождать призывников к месту назначения. Вспомнился синий дорожный чайник мичмана, ожигающий руки, чай в эмалированной кружке и беседа под монотонный перестук вагонных колес.

Нестерпимо захотелось выпить чаю, погреть о кружку озябшие руки.

Тогда, в поезде, испытывая тревожное чувство неизвестности, он узнал, что корга — небольшой каменистый остров, а салмой в Заполярье называют пролив, отделяющий остров от материка.

Протяжно и грустно басили ревуны буев, подавая сигналы в тумане, им вторил тифон корабля. Медленно, словно на ощупь, огибая Коргу, «Вьюга» входила в бухту.

Из мглы выплывал красный конус нордового буя.

Предупредив двумя свистками, Нагорный передал на мостик через мегафон:

— Вижу слева по носу буй!

Прозвучал предупреждающий сигнал ревуна.

Малым ходом корабль подходил к узкому фарватеру Коргаевой Салмы.

Помощник командира отдал команду:

— По местам стоять! На якорь и швартовы становиться!

Нагорный занял свое место на полубаке.

Мигнул зеленый огонек у южной оконечности пирса. Отрабатывая правой машиной, корабль медленно привалился к стенке. С носа взметнулся бросательный конец, и вот уже петля троса заведена за большой пал причала. Борт мягко прижал подставленный кранец, и «Вьюга» подвалила к пирсу кормой…

Коргаева Салма!

В учебном отряде Коргаева Салма представлялась Нагорному чем-то таинственным и страшным, теперь он с нетерпением ждал каждого возвращения в базу. Казалось бы, здесь, в Коргаевой Салме, ничего не менялось в жизни матроса, он оставался на корабле, по-прежнему жил в кубрике, трудился так же, как и в море, дышал тем же влажным, просоленным морозным воздухом, и все же в базе Андрей Нагорный больше чувствовал свою связь с людьми и домом… Причиной этому было то изнуряющее недомогание, которое он испытывал в море. И конечно, почта — маленькая комната за железной дверью, пахнущая сургучом, штемпельной краской и фруктами, — здесь в ожидании возвращения адресатов с моря подолгу лежали посылки с дарами юга.

На почте Нагорный получал до востребования письма из дому, голубые конверты Светланы…

Конечно, и Коргаева Салма была сейчас уже не тем поселком, который семь лет назад впервые увидел Девятов. За эти годы здесь выросли большие благоустроенные дома, клуб, хлебозавод, немногочисленные, но такие опрятные улицы, что, прикурив папиросу, было неловко бросить на мостовую спичку.

Поселок живописным амфитеатром прилепился к сопкам. По бухте деловито сновали посыльные катера и буксиры.

Отпуская Нагорного на берег, замполит спросил:

— Как самочувствие, комендор?

— Нормальное, товарищ капитан-лейтенант, — ответил Нагорный, и на его лице появилось мальчишеское, упрямое выражение.

Парень упорно стремился к достижению своей цели.

На пирсе Нагорному казалось, словно он идет по палубе корабля в штормовую погоду.

Восемь дней он был в плавании. Море не щадило — холодные северо-восточные ветры обжигали лицо, тяжелый и непривычный матросский труд изнурял, но в то же время Андрей из каждого плавания приходил с новым сознанием своей силы.

Навстречу Андрею попалась женщина с веселой стайкой ребятишек. Он узнал Футоровых. Жена замполита и четверо ребят шли на пирс встречать главу дома. Отступив в сугроб, Нагорный поздоровался.

Снег уже потемнел и стал ноздреватым, как всегда весной. В это время года в Москве уже продают подснежники.

«Будут ли от Светланы письма? Сколько? Одно, два, а быть может, три?» — думал Нагорный.

Андрею вспомнилась осень позапрошлого, года. У военкомата дожидался автобус. Нетерпеливо поглядывая на часы, вороша ногами опавшие желтые листья, он ходил по аллее парка. Света пришла взволнованная и растерянная. Прощаясь, она притянула Андрея к себе и поцеловала в губы. Ощущение этого первого поцелуя живет и сейчас. Уже у калитки Андрей оглянулся и увидел Светлану с косынкой в беспомощно опущенной руке.

Туман редел. С бухты доносился жалобный крик чаек. Птицы спорили с мощными звуками рояля — трансляционный узел клуба передавал урок гимнастики. Казалось странным, что в этот день и час и в Москве, и в родной Кашире, так же, как и здесь, в Заполярье, звучат одни и те же звуки рояля… Только сейчас Нагорный сообразил, что еще очень рано, а почта открывается в десять часов.

Он медленно пошел к старому причалу. Здесь швартовались сухогрузные баржи, буксиры, катера, «касатки», прозванные так за высокие мореходные качества.

Нагорный прислонился к штабелю бревен. По другую сторону бухты в редеющем тумане высился силуэт «Вьюги». Узкие, словно бойницы, порты фальшборта, гордая форма приподнятого носа, чуть скошенная назад труба. Вытянутый, длинный корпус сторожевика выглядел даже здесь, у стенки, настороженным, сильным и готовым к стремительному движению вперед.

И Андрей подумал, что это его корабль, что с ним он связан крепким, выстраданным чувством привязанности.

Мороз крепчал, пробираясь под стеганку, ноги застыли. Нагорный решил вернуться на корабль. Он шел быстро и, поднимаясь по трапу, чувствовал, что идет в свой дом, где его ждут тепло обжитого кубрика, знакомые шумы, запахи, а главное — люди, так же, как и он, познающие законы северных морей.

На корабле шла приборка: матросы скалывали лед, драили медные части, щетками смывали морскую соль с надстроек и палубы.

Захватив ветошь, Нагорный поднялся на полубак.

— Ты что же так скоро? — спросил его старшина 2-й статьи Хабарнов.

— Почта еще закрыта, — ответил Андрей.

— По дому соскучился, — понимающе сказал Хабарнов. — На что мой дом близко, из поморов я, мезенский, а веришь, ночью в кубрике лежишь, о доме думаешь — душу греешь…

Отжимая швабру, Хабарнов оглядел проясняющийся горизонт и сказал:

— Юго-западный ветер идет. У нас, у поморов, его шалоником называют. — Сгоняя через шпигат воду с полубака, Хабарнов рассмеялся: — Слышал, паря, как помор в старину ветер на таракана гадал? Мне отец сказывал. Ходили тогда под парусом. Ветра нет — трески нет. А «тресшоцки» не поел — худо помору, весь день голодный. Берет тогда помор большого черного таракана, за борт бросает, на таракана смотрит да приговаривает: