Женка хороша!
У запада, шалоника,
Женка померла.
Встоку да обеднику
Кашу наварю,
А западу, шалонику,
Блинов испеку.
Куда таракан головой повернется, с той стороны и ветер будет. Вот, паря, посмотрел бы мой дед, что тараканом счастья пытал, на каком корабле его Тихон в море ходит — второй раз от зависти концы отдал бы!
— Он от старости помер? — спросил рыжеватый матрос, надраивая на палубе медные таблички с номерами шпангоутов.
— Нет, от водки, — помрачнел Хабарнов. — Фактория у нас была английская, поморов спиртом спаивала. Мой дед поболее того раза в два выпил, что человеку на всю жизнь спиртного положено, — ну и помер раньше времени.
Буксир подтянул к борту «Вьюги» наливную баржу с горючим, затем интендант подвез на грузовике продукты. Только после обеда дежурный по кораблю разрешил Нагорному снова сойти на берег.
Четыре письма получил Андрей: от мамы, Фомы Лобазнова, друга с пограничной заставы, и два от Светланы.
Письмо матери, как всегда, было полно тревоги за него. Здесь, в этом краю, в сорок четвертом году, в боях за Большую Криницу погиб ее первенец Владимир. Мать всегда не замечает того, как мужают ее дети, и Андрей для нее оставался ребенком. Длинными ночами, одинокими и бессонными, она писала ему обо всем, что беспокоило материнское сердце.
«Андрюша, у нас уже теплые ветры и на улице стаял снег. На тополях налились почки, — писала она. — В тех местах, где ты служишь, скоро быть весне, но ты не доверяйся первой весенней весточке, она обманчива, ноги держи сухими и в тепле. Я тебе шерстяные носки связала, завтра соберу посылку. Денег, сыночек, мне хватает. Сегодня у меня была Светлана, славная девушка, и любит она тебя. Береги, Андрюша, это хорошее, чистое чувство…»
Ночь стояла непривычно тихая. Электроэнергию корабль получал с базы. Корабельные двигатели отдыхали, словно набирались сил. Было слышно, как билась о пирс волна. Комендор не спал. Его койка была верхней, и у самого изголовья горела сильная электрическая лампа под колпаком из молочного стекла. Накрывшись одеялом, Нагорный лежал на боку и — в который раз! — перечитывал письма.
«Друг Андрей! — писал Лобазнов. — Вот ведь как получилось. Я уже скоро год как служу на границе, а ты, закоперщик, всего только шестой месяц. Помнишь, как мы с тобой еще мальчишками клялись друг другу всегда и везде быть вместе? Теперь дело прошлое, но, когда я узнал в военкомате, что ты уезжаешь в учебный отряд, а я в Мурманск, такая обида меня взяла, что я чуть не разревелся. Теперь мы с тобой близко и далеко. Служим на одной границе, а свидимся неизвестно когда. Ты пишешь о трудностях, а где их нет? Мечтая с тобой о будущем, разве мы искали легких путей? Помнишь, мы говорили о романтике, о полной приключений пограничной службе? Мы представляли себе погоню, борьбу, перестрелку, смертельную схватку с врагом. А на деле? За целый год службы я еще ни разу не видел нарушителя. И если пораскинуть мозгами, так в этой службе нужно больше мужества, чем в схватке с врагом. Обязанности у нас с тобой маленькие, а делу мы служим большому. Легче совершить подвиг, чем все время, всегда и везде быть готовым к этому подвигу. Ты скажешь: «Ну, вот, опять наш Фома — горе от ума!» Что сделаешь, Андрюшка, у тебя сердцекоренник, а башка за пристяжную, у меня мой котелок коренником ходит…»
Услышав за спиной тяжелые шаги боцмана (мичман дежурил этой ночью по кораблю), Нагорный спрятал письмо под подушку.
Мичман обошел кубрик, подоткнул свесившееся с матросской койки одеяло, остановился возле Нагорного и спросил:
— Почему, комендор, не спите?
Нагорный приподнялся, чтобы ответить, и письмо упало к ногам боцмана. Ясачный нагнулся, поднял голубой конверт и, положив его под подушку комендора, сказал:
— Понятно, от Светланы. И все же после отбоя матросу положено спать.
Ясачный включил ночное освещение. В голубоватом свете ночника лицо боцмана показалось Нагорному мягче и приветливее. Это был человек большой физической силы и неистребимого жизненного оптимизма.
Как бы в раздумье боцман постоял у трапа, ведущего из кубрика, затем вернулся к Нагорному и тихо, чтобы не разбудить спавшего рядом матроса, сказал, вынув из кармана флакон с драже (витамином):
— Возьмите, Нагорный. Это аскорбиновая кислота. Приказал передать старший лейтенант медицинской службы. В море, когда будет худо, разгрызите таблетку и держите за щекой — станет легче.
— Спасибо, товарищ мичман! — поблагодарил Нагорный.
— И вот еще что, комендор. Ты, верно, слыхал, — неожиданно перешел боцман на «ты», что всегда служило у него признаком расположения к собеседнику, — море любит сильных. Тут речь идет о силе человеческого духа. Понял? У тебя, Нагорный, упрямства хватит, моряк из тебя получится.
Боцман вышел из кубрика, но уснуть Андрей не мог. То, что сказал ему сейчас Ясачный, перекликалось с письмом Светланы — она тоже верила в него.
Три года назад они впервые встретились в девятом классе школы. Хрупкая, словно тоненькое деревцо на ветру, с жиденькими льняными косичками, вздернутым носиком и пухлыми, чуть приоткрытыми губами, она не понравилась Андрею. Он прозвал ее «фитюлькой», и это прозвище пристало к ней, как ириска к нёбу. Девушка взяла по отношению к Андрею покровительственный тон. Она подсказывала ему на уроках, приносила понравившиеся ей книги, хотя он и не просил ее об этом. Обвертывала его учебники в красивую цветную бумагу, меняла перья на его ручке. Она опекала его бережно и в то же время требовательно до тех пор, пока распаленный насмешками сверстников Андрей не взбунтовался. Они поссорились. Тогда свое неукротимое стремление к заботе и опеке Светлана перенесла на Тихона Жевакина. Этот тихоня, его так и звали Тихоней, не только терпеливо сносил опеку, но и быстро приспособился к новым обстоятельствам, требуя, чтоб Светлана приносила ему в школу завтрак. Однажды Нагорный встретил Жевакина на Оке — это было весной на рыбалке — и так его отдубасил, что Тихоня два дня не ходил в школу. Андрей был наказан, а Светлана демонстративно пересела за парту к Жевакину.
Зимой следующего года, когда они уже были в десятом классе, умер отец Андрея.
Василий Иванович Нагорный был преподавателем географии в каширской школе-семилетке. Умер он во время урока в классе — подошел к карте, поднял указку и… упал, словно скошенный пулей.
Оглушенный горем Андрей был дома один, когда пришла Светлана. Со дня их ссоры прошло больше года; за это время они не сказали друг другу ни слова. Девушка молча сняла свою рыженькую шубку, повесила ее на вешалку, вымыла посуду, прибрала комнату, так же молча села рядом с Андреем и взяла его за руку. Вечерело. Наступили холодные серые сумерки. Стекла окна, разрисованные морозным узором, пропускали совсем мало света.
— Если бы ты знал, Андрюша, как я тебя люблю… — неожиданно сказала Света и громко, навзрыд заплакала на его плече.
От этих слов и от простого искреннего признания стало так хорошо и тепло, что Андрей сказал то, чего, быть может, ни за что не сказал бы еще несколько минут назад:
— Мне отец оставил письмо. Хочешь, Света, прочитаем его вместе?
Письмо отца, начатое давно, еще в сорок шестом году, писалось им долго, до пятидесятого года. Хранилось оно в большом самодельном конверте, в углу которого было написано:
«Моему меньшому сыну Андрею в день его совершеннолетия».
Это было большое письмо, вернее, даже не письмо, а краткая история жизни Владимира Нагорного, старшего брата Андрея. В конверте лежал и Указ о посмертном награждении Владимира, фотоснимок памятника, на котором можно было прочесть: «Советским воинам — освободителям Печенги».
Они читали письмо сидя рядом у окна, дожидаясь, пока каждый из них закончит последнюю строчку, чтобы перевернуть страницу.