Ну, о каком народе идет речь, если церковь находится в центре Москвы? Во-первых, в центре Москвы тоже наберется громадное количество совершенно диких людей, представляющих собой народ в худшем смысле этого слова. Ну, когда толпой вокруг церкви идут на Пасху — может, и они присоединятся. Гнать таких, конечно, не надо, но и зазывать не надо. К тем, кто здесь, рядом живет, к ним и надо обращаться.

А. К.: Спасибо. Действительно, тогда, пятнадцать лет назад, когда мы встречались с патриархом Илией, надо было обращаться не ко всем, да и нельзя было обращаться ко всем, просто нельзя, запрещено. А в личных разговорах многие люди выходили на духовные темы. И тогда начиналось общение, которое очень часто приводило к Богу. Сейчас ситуация другая.

С. Ю.: Да, сейчас ситуация другая. Если уже о. Александр Мень стал границей, по которой меряется «православность», что же говорить? Я часто слышу от очень близких мне людей, которые приезжают в монастырь, весьма известный, гремящий и развивающийся, что там это имя годится только для поношения. А в других местах (их, к сожалению, гораздо меньше) — отношение к нему как к учителю и почти как к канонизированному святому, ну, во всяком случае, как к учителю. Но вообще нет таких мест, я их не вижу, в которых поминание его было бы просто и естественно.

Ведь это же все-таки убиенный человек. Хочется спросить тех, кто говорит все время, что вот, мол, царь убиенный, царь убиенный, царя нужно канонизировать и все прочее, — да, невинно убиенный, вы совершенно правильно говорите, но почему вы говорите — царь? Он уже не был царем. Вы говорите, он помазанник был? А вот священник, тоже Божий помазанник, который убит при вас, он что? О! Тут все другое. Спокойного отношения нету. И это внутри церкви!

А. К.: Сергей Юрьевич, чтобы не кончать на такой ноте и в то же время не пытаться искусственно возгреть оптимизм (что абсолютно не нужно, пусть все будет трезво), скажите все-таки два‑три слова тем людям, которых вы, может быть, чувствуете как читателей нашего журнала.

С. Ю.: Могу. Опять тут ничего нового придумать нельзя. Повторяющаяся история о праведниках, которые искупят грех множества. Она возникает как реальная сегодняшняя ситуация. Я могу рассказать десятки страшных историй — никогда теперь не рассказываю. Кстати, Бродский (мы встретились с ним в Нью-Йорке) мне сказал: давай договоримся не рассказывать друг другу историй — что видел, что слышал: будем разговаривать про эту минуту. Так вот, я не буду рассказывать множества страшных историй. Знаю эти истории сам, кроме того, что читаю. Но ведь есть и абсолютно обратное, без всяких причин существующее; когда животным отдается подлинная любовь (естественная, не преувеличенная), когда дети родителей действительно любят и находят с ними контакт, я это тоже знаю и вижу; когда врачи в медицине, которая вообще-то пропадает, вдруг, просто отношением своим — ежедневным, естественным, радостным, веселым подвигом, — помогают людям, и не то что друзьями становятся, а вот просто: это сделано — и все; когда в нашей области, театральной, пронизанной эгоизмом и всевозможными хитросплетениями и интригами, есть такая открытость и радость, что вот увидел замечательное произведение другого, — это тоже существует. И в этом есть если не божественная вера — об этом я не смею ни говорить, ни призывать, — а просто вера в завтрашний день. Да, социально плохо, очень. Но люди есть, единицы есть. Я не верю, что из этих единиц сложится масса. И не надо. Важно, чтобы они были, а они есть, и есть повсюду. Чуть-чуть на цыпочки привстать, приподняться, — и обязательно увидишь.

Сезон 2002–03 годов начался для меня необычно — в селе Заостровье под Архангельском. Стоит в этом селе старый храм Сретенья Господня. И вот священник о. Иоанн Привалов пригласил меня приехать за тысячу километров и встретиться с их братством.

Мы встретились. Я дал концерты и в селе, и в Архангельске. Поразило меня, что сотня человек, составляющих общину, — все приезжие. КАЖДУЮ НЕДЕЛЮ, а то и чаще едут на литургию, на церковный праздник, на общение друг с другом, или, как в моем случае, — с гостем, из больших городов — Архангельска, Северодвинска, едут в село. Потому что здесь ИХ ХРАМ, ИХ СВЯЩЕННИК, ИХ ОБЩИНА.

Понравились мне эти люди. Горечи в моих мыслях и наблюдениях осталось немало, но надежда… надежда сохранилась, и что-то к ней прибавилось.

На общем прощальном застолье попросили подвести итог нашим встречам. Вот что я сказал:

Бывает, человек говорит: «Ужасный день сегодня! Ведь так хорошо все шло… дети у меня здоровы, позавчера только из Англии вернулись, посылал их лесным воздухом подышать и язык подучить, материальных проблем, слава богу, нету, перспективы отличные, сила есть — три километра запросто в бассейне проплываю… и вот, все к черту — сегодня вдруг одна машина отказала, мотор забарахлил, на второй теща уехала, а мы на дачу собрались, с лыжами, и решили на электричке ехать. Так пока провозились, на 11.14 опоздали, пришлось ждать, а потом перерыв, и выехали только на 14.52. Жуткий день! Господи, за что меня так? Меня-то за что?!»

И бывает другое. Идут люди трудным путем. Груз тяжелый на плечах, и дорога дальняя. Погода серая-серая! Ничего нет — ни просвета, ничего. И холодно. Вдруг… блеснуло что-то, там, наверху, среди веток, что-то голубенькое, и на одну минуточку кусочек солнца появился. И человек говорит: «Это надо, чудо какое — это мне подарок! Это знак! Как славно-то! Бедные люди, которые этого не видели. У них все серое, а у меня — вот, было солнце!»

Сегодня я вижу целое собрание людей второго типа. И передо мной возникает такая картинка: какая-то громадная, широкая река… Северной Двины я еще не видел, но, может быть, это Северная Двина, или Амур, который я видел, или Нева, на которой я родился. И я стою на берегу этой реки. И рядом со мной, и дальше направо и налево громоздятся некие гигантские… «явления», что ли?.. Стоят конструкции, железо, бетон, стекло… какие-то турфирмы, какие-то рекламные полотна, предлагающие роскошные путешествия… зазывающие скорее покупать автомобили именно «Volvo», а никак не «BMW»… и другая реклама, настаивающая именно на «BMW», и ни в коем случае не «Volvo». Стоят один за другим небоскребы, раскинулись вдали оффшорные зоны, грозовыми облаками проносятся над всем этим лихие дефолты… А река течет мимо всего этого, бесконечно грязная, по которой мусор идет потоком, в которую стекают какие-то нечистоты, химия, отходы заводов, отбросы, рыба мертвая…

И вот течет все это. И к великому моему удивлению, поперек всему, плывет пароходик, на котором какие-то флажки (издалека не разобрать) и песня доносится довольно дружная, хоть и ветром звук сносит. Пароходик покрашен. Мачта нормальная, из крепкого дерева. И паруса есть. И даже машина есть — старая, видимо, но пыхтит. Идет кораблик! Мимо всей грязи. И к изумлению моему, даже вода вокруг пароходика — чистая! Там не видно ни мусора, ни химии, ни отбросов. Некоторое пространство чистоты вокруг есть. И прет он против течения.

Я стою далеко на берегу и думаю о том, что можно бы позавидовать людям, которые на этом пароходике, они так отличаются от всех, что на берегу и на самой реке. Но я постараюсь им не завидовать, а остаться свидетелем на берегу, потому что обязательно кто-нибудь должен быть свидетелем этого, чтобы об этом рассказать.