Пушкин влюбился в Михайловское еще отроком, а потому оставил село за собой, а брату и сестре их долю выплачивал деньгами.

Вот она- какова, краткая история родовой колыбели великого поэта.

Слушала я рассказ Виталия Викентьевича во все уши.

Ветер по морю гуляет

Да кораблик подгоняет.

Он бежит себе в волнах

На раздутых парусах...

Так бы и запела во весь голос. Вот оно где, голубое и зеленое диво — красота! Именно здесь, а не в сказке за тридевять земель. Построить бы на кругом скате Михайловского холма голубую глазастую школу а внизу, у самого озера Маленец, разбить пионерский лагерь с голубыми палатками, с алыми флажками на тоненьких мачтах. И чтобы пели тут пионерские трубы-фанфары, встречая утреннее солнышко. И чтобы сновали по гладкой озерной воде голубые лодочки-байдарки.

Не раз я, слыхала от учителя Петра Петровича про пионерские лагеря и книжки про это читала. А вот видеть не довелось. Разве что во сне. Ах, пожить бы в таком голубом лагере. Хоть один денек...

— А вот здесь, сударыня, будет заново отстроен деревянный дом Пушкина. — Виталий Викентьевич повел худой рукой справа налево и будто резинкой стер мою голубую мечту. Ну что ж? Пусть тут стоит дом Пушкина, как стоял в старину. А голубую школу можно построить на другом холме. Мало ли их в Пушкинских Горах.

— А вот здесь жила любимая мамушка Александра Сергеевича. Арина свет Родионовна...

Пока мы рассматривали нянин домик-баньку, маленький, кругленький, серенький, точно деревенский подовый хлебец, подошла молодуха. Она была в белом холщовом фартуке, с большой зеленой лейкой в руках. Молча нам поклонилась и стала поливать цветы и кусты сирени у крылечка няниного домика. Нам очень хотелось осмотреть домик изнутри. Молодуха отрицательно покачала головой:

Не велено отпирать. Добро там всякое сложено. Собирают люди для музею. Кто лампу старинную несет, кто книгу святую, а кто и кочергу. Кто что.

Это что же, вещи Пушкина? — с интересом спросил Виталий Викентьевич.

Может, и евонные. Кому надо, разберутся. А наше дело маленькое. Сказано принимать все да беречь. Мы и берегем.

Вот так-так! — обрадовался он и подмигнул мне: —Лед тронулся, сударыня. А я-то, Фома неверующий, по наивности-полагал, что до этого нет никому дела! Знаете, сударыня, последняя мечта моей неудавшейся жизни — видеть здесь все, как было при жизни поэта. И пусть сюда приезжают на поклон люди со всего света, а мы будем гордиться да радоваться. Это наше — русское! Завидуйте, господа!..

На обширной площадке шла веселая работа. Комсомольцы и комсомолки в одинаковых костюмах (полосатая футболка со шнуровкой и синие сатиновые шаровары) осторожно расчищали хорошо сохранившийся каменный фундамент пушкинского дома. Складывали в аккуратную кучу битый кирпич. Землю и мусор в больших ивовых корзинах уносили вниз, к Сороти.

Пионерки в коротких синих трусиках, с алыми галстуками на голых шеях, старательно выпалывали цветочные клумбы. Ими командовала маленькая девушка, загорелая, кареглазая, носик как пуговка, на тугих щеках смешливые ямки.

Здравствуй, племя младое, незнакомое!— пропел Виталий Викентьевич и поклонился пионеркам, как на сцене. Потом позвал девушку: — Катюша, на одну минутку.

Здравствуйте, Виталий Викентьевич! — весело откликнулась Катя и, вытерев смуглые ладошки о сорванный лист лопуха, подошла к нам. Кивнула на нас с Галкой:

Ваши внучки?

Вздохнул Виталий Викентьевич:

—Ах, Катя-Катюша — красно солнышко, если бы это так. Я старый одинокий пень, и ничего больше. Яко наг, яко благ. Греюсь у чужого счастья, и за то судьбе спасибо. Это дочери нашего нового агронома.

Катя погладила Гальку по голове, а мне протянула руку:

— Здравствуй. Как зовут? В какой класс перешла?

Я ответила.

Пионерка? — спросила Катя. Я отрицательно покачала головой.

Что ж так? Ведь ты уже большая.

У нас в деревне не было пионеров,—виноватым голосом сказала я.

Вот те раз!—удивилась девушка. — И вожатого не было?

Был один, да сбежал.

Как это сбежал? — нахмурила Катя бровки- шнурочки.

Мальцы наши грозились его побить. Вот он и уехал обратно в город. И не вернулся. — Мне очень понравилась Катя-вожатая. Было обидно, что она хмурится, точно не верит моим словам. И я сказала не совсем уверенно:—Он, наверное, был не настоящий вожатый, а так...

Конечно, не настоящий! — сразу согласилась Катя. — Разве вожатый сбежит? Вожатый — тот же командир. А ты слышала когда-нибудь, чтобы командиры с поля боя бегали? А это дезертир какой-то. Примем мы тебя в пионеры, не горюй.

Я только вздохнула. Когда-то еще меня примут в пионеры... Мне бы вот сейчас с ними вместе...

По дороге домой Виталий Викентьевич сказал мне, что Катя-вожатая — дочь нашего секретаря райкома Соловьева, и очень ее хвалил. Боевая да деловитая, вся в своего папеньку. Катя-то хороша, что и говорить. А вот пионерки... Ни одна даже и. не взглянула в мою сторону. Разве не обидно?

Дом, в котором мы жили, стоял на центральной, Пушкинской улице, вымощенной крупным булыжником. В базарные дни чуть свет мимо наших окон тянулись крестьянские телеги. Оглушительно тарахтели по булыжнику колеса, одетые железными ободьями-шинами. Просыпалась Тоня, громко зевая, ворчала:

— Ну и чертово местечко!

Просыпалась я — радовалась: что за веселый поселок! А Галька с Вадькой не просыпались, спали так, хоть из пушек пали — не разбудишь. Белела покрывалом домотканой работы пустая постель моей матери. Она редко теперь ночевала дома. Все в колхозах да в совхозах. Возвращалась только в субботу поздно — измученная, хмурая. Что-то там у нее не клеилось по работе. А поди узнай что! Разве скажет. Всегда молчит. А похудела, осунулась, загорела, как цыганка. Устало слезая с седла, говорила мне:

— Позови, пожалуйста, дедушку Козлова,— сил нет коня отвести...

Приходил дед Козлов.- Гладил взмыленные бока Мальчика. Понимающе качал головой. Бормотал непонятное:

— Да... Оно конечно. Не то чтобы что-либо что... А все ж таки... — И подсаживал меня в седло. Он вел на конюшню жеребца под уздцы, а я гордо ехала верхом. И казалось мне, что все от мала до велика глядят вслед и перешептываются: «Какая смелая девчонка! Вся в мать...»

Домой я возвращалась бегом.

Мне хотелось всерьез поговорить с матерью. Уж больно много кругом было непонятного. С кем поделиться? Не с Тоней же. У нее ответ один: «Потому что потому... Много будешь знать — скоро состаришься». Она и сама, наверное, многого не понимает. Только недавно ликбез окончила. Да и занята она всегда. То готовит, то стирает, то штопает, по очередям мотается. Что-то на что-то меняет, выгадывает, прикидывает. Экономит каждую копейку.

Вскоре после переезда в Пушкинские Горы я попросила у нее выписать «Ленинские искры». Т.оня отказала. Я обиделась.

Дедушка небось выписывал. А ты несознательная!

Ты зато сознательная!—в свою очередь обиделась Тоня. — Нет у меня денег на твои прихоти. А коли тебе так уж приспичило газету читать, на, читай на здоровье. — Она протянула мне районную «Пушкинскую правду». Газетка была невзрачная: бумага серая, волосатая, шрифт неровный — то жирный, то совсем тусклый. От газетного листка резко пахло краской, и он пачкал руки. Не очень-то хотелось читать такую газету, но другой не было. И я прочиталаее от буквы до буквы. А потом втянулась. И начинала всегда с передовицы, ничего не пропуская.

Газета писала, что по всей Псковщине успешно проходит сплошная коллективизация и колхозы уже не разваливаются, как в прежние годы. Но кулаки мешают, тормозят, противоборствуют. И это было непонятно. Какие кулаки? Их же давным-давно пораскулачивали, а самых вредных выслали в Сибирь и Соловки. Но как не верить газете? «...В соседнем Новоржевском районе в ночь на 15 июля кулаки пытались поджечь конюшню в колхозе «Первомайский». Только благодаря бдительности дежурного конюха и сторожа...»

«...В деревне Васино Опочецкого района кулаки учинили зверскую расправу из-за угла над селькором-комсомольцем...»