Мама улыбается, в глазах смешинки прыгают, а сама тоже кланяется графу:

— Очень приятно, ваше сиятельство!

Поглядел старичок на Гальку, подмигнул мне и засмеялся. Тут и поверила я, что он действительно граф: полный рот золотых зубов! А он и говорит:

— Бутафорское сиятельство. Артист. Комик в жизни—злодей на сцене. А теперь просто гражданин Сошальский. Библиотекарь. Работник культурного фронта. — Да вдруг как застрекочет не по-нашему: — Мур-мур-мур... сю-сю-сю... кес-кес-кес... — А сам тонким пальцем на пудовый замок показывает, что висит на железных соборных дверях.

Открыла я рот — ничего не понимаю. А мама понимает, но отвечает по-русски:

— Очевидно, вы правы. Но что делать? Бедны мы пока. Денег на это нет. Придется повременить.

Заволновался артист-библиотекарь, покраснел весь — и тоже по-русски:

— Но ведь будет поздно, сударыня! Сейчас ещё можно кое-что собрать. Старинные иконы, утварь, одежду... Вы знаете, сударыня, чем моя квартирная хозяйка укрывает чайник? Ни за что не догадаетесь. Шляпкой самой Надежды Осиповны! Матери Пушкина! Каково? А у попа в личном кубке арапа Ганнибала какой-то пошлый цветок растет! А на кубке том вензель самого Петра Великого! Как это вам нравится?

— Совсем .не нравится,— нахмурилась мама.

И мне не нравится. На что нужны старые вещи? У покойного дедушки в чулане старинного хлама полным-полно. Самоваров — пять. Один чудней другого. А есть такие диковинки, что сам дедушка не знал, про какую надобность они сделаны. И шляпа есть старинная. Круглая, как блин, сборчатая, брылями. Наденет, бывало, дедушка ее на покос — девки смеются.

Дернула я Гальку за подол сарафана:

— Айда! — Понеслись к памятнику, чуть Вадьку ног не сбили.

Смотрю я на памятник и сама не знаю — нравится он мне или нет. Скорее всего — нет. Пожалуй, Пушкину памятник могли бы поставить и красивее и богаче. Ведь Пушкин же!

Как это прекрасно! Шар-р-мант!—каркает за моей спиной наш новый, знакомый. — Обратите внимание, какая гениальная простота! Какой божественный полет мысли художника в сочетании с земной скромностью!

Кажется, это творение Пермагорова?— спросила мама.

Не совсем так, сударыня. Собственно, Пермагоров был только исполнителем. Автор проекта неизвестен. Но суть не в этом. Какое место! На семи ветрах. Сколько света, простора, зелени! Знаете, сударыня, сколько лет этим могучим липам? О-о-о!..

Я памятник воздвиг себе нерукотворный,

К нему не зарастет народная тропа...—

старичок завывал так, что мне стало тошно, и я отошла подальше. Вот дедушка Пушкина читал — это да!..

Облокотилась о белую мраморную ограду — балюстраду, заглянула вниз. Ух, высоко! Сквозь зеленое кружево листьев внизу виден только небольшой кусочек дороги. Самая развилка — направо и налево. А песок на дороге желтый, веселый, как после дождика. Вот бы пробежаться босиком!..

Потом я уселась на белый диванчик у самой ограды, сижу, ногами качаю, радуюсь. А спросить чему— не отвечу. Сама не знаю.

— Зина, иди послушай,— зовет меня мать. Но мне не хочется слушать бывшего артиста. Мне и так хорошо. Солнышко такое ласковое. А небо над головой легкое, голубое-голубое. Без единой морщинки, как атлас на бабушкином праздничном сарафане. Чуть подует тихий ветерок — закачаются, зашепчутся липы. Вот бы узнать, о чем они?

У лукоморья дуб зеленый,

Златая цепь на дубе том...

Соловья бы сюда! Засвистел бы, защелкал, как в дедушкином палисаднике на зорьке. Специально будил меня дедушка соловья послушать. А здесь соловей, пожалуй, жить не станет. Он тишину любит. - Ишь галки-нахалки как орут! Грачи — куда ни шло. Они высоко. А галки над самой площадкой носятся. Грач — птица полезная. Дедушка, бывало, пашет, а грач следом по борозде идет — червяков собирает. А вот галки зачем? Какая от них польза? И голуби мне не нравятся. Грязная птица. Где попало гадит.

На мраморную балюстраду уселась сорока-белобока. Завертелась во все стороны. Наговорила мне всячины.

Кинула я в болтунью горсть песку?

— Тебя еще тут не хватало, сплетница!

«Тере-пере-тере-пере!» — выругала меня сорока и улетела.

А потом меня насмешил сторож. Вначале к памятнику пришли две бабы — старая и молодуха. Нарядные, видно с базара. Старуха такая важная — точь-в-точь моя бабушка. Она поклонилась маме, потом артисту, певуче сказала:

— Здравствуйте, люди добрые!

Вынула из пестрого мешочка и очистила крутое яйцо, раскрошила его на ладони и швырнула за чугунную оградку пушкинской могилы. И скорлупа полетела туда же. Сейчас же над самой моей головой засвистели десятки пар птичьих крыльев: ринулись прожорливые голуби на яичные крохи, как коршуны на добычу. За оградкой закипела птичья свалка.

На старуху налетел сторож. Откуда только взялся— как из-под земли вынырнул. Замахал метлой, закричал так, чтб голуби брызнули в разные стороны. Ты что ж это, старая скобариха, делаешь? А? Ты пошто тут мусоришь? Не видишь объявление? Читай: которые приходят с вареными яйцами али с хлебом— к памятнику не подпущаются! А ты волокешь! В милицию за этакое дело.

Бабуля рассердилась:

Пошто лаешь? Я по православному обычаю, а ты меня в милицию? Да ты, никак, ошалел, ирод? Не видела я твою объявлению!

Не надо ссориться, друзья мои,— сказала мама и угостила сторожа-инвалида папиросой. И библиотекаря тоже. И сама закурила.

Старуха поглядела на нее с изумлением. Всплеснула руками:

— Ах лихо-тошно! Правду баили. А трубка-то твоя где?

Какая трубка? — удивилась мама.

Да как же? У нас в деревне про тебя бают, что в колокола звонят. Михайловский, бают, Василий Козел барыню из города привез. Баб в колхоз сгонять. Трубку, бают, барыня курит. Аль это не ты?

Мама улыбнулась:

— Я. Но только я не барыня. И трубки у меня нет.

Старуха вдруг шлепнулась на деревянный диванчик рядом со мной и заголосила:

— Головушки победные! А я-то думала, попусту люди языки чешут. Миленок ты мой, да за что ж нас в колхоз-то сгонять, как скотину в стадо? И что ж это за колхоз такой будет бабий? А мужиков-то наших куды? Пошто ж ты нас разорять-то удумала? Чего мы тебе сделали? Господи, заступись! Господи, не допусти!

Молодуха глядела на мою маму набычившись. А мама глядела на плачущую старуху с жалостью и пожимала плечами:

Ничего не понимаю!

А тут и понимать нечего,— вмешался сторож. — Кулаки слухи распускают. Сам на базаре слышал.

'Загонят, говорят, баб в одну сенную пуню, мужиков — в другую. И будут спать все впокатушку под одним рогожным одеялом. Под замком. А скотину и хоромы, стало быть, отберут. И детишек отберут. А на работу будут под конвоем гонять, как арестантов. Это и будет колхоз.

Ну можно ли верить этакой чепухе? Ай-яй-яй! Ведь вы умная женщина,— укорил старуху библиотекарь.

Умная,— буркнул сторож,— держи карман шире. И чего ты, старая луковица, разрюмилась? В революцию тоже стращали: «Придут болыдаки-коммунисты с рогами да хвостами». Видела ты хвост али роги? Хоть бы серость свою не показывала.

Долго уговаривала мама и библиотекарь плачущую старуху. А я злилась. Ну и бестолковая же бабка! У нас в Сергиевке таких нету. В конце концов мне это надоело, и я ехидно спросила мать:

— Так все и будем разговоры разговаривать? Называется, гулять пошли.

Мама вздохнула:

— Что делать, дочка, такова жизнь.

Когда бабы .ушли, библиотекарь сказал маме:

Сударыня, надо детям показать Михайловское. Я сегодня выходной и с удовольствием буду вашим проводником.

Благодарю вас,— согласилась мама.

Но после обеда маму неожиданно вызвали в исполком по какому-то важному делу. Она ушла и долго не возвращалась. Я приуныла. Прогулка в Михайловское явно срывалась. Но тут к дому лихо подкатил на шарабане дед Козлов и осадил Мальчика напротив наших окон. В шарабане, развалясь по-барски, сидел граф-артист-библиотекарь. Он легко спрыгнул на землю и проворно поднялся в нашу квартиру. Расшаркался перед Тоней: