Мне почему-то думалось, что я так никогда и привыкну ни к слову «офицер», ни к погонам. А привыкла очень быстро и совсем незаметно для себя, так, что о прежних знаках различия и не вспоминала, а понятия «командир», «начальник» мне вдруг стаказаться неконкретными, неточными и даже неблагозвучными. «Товарищ офицер!» Это — да.

Но все это было потом. А пока дерзала обида. Мои товарищи — только что испеченные командиры взводов — форсили погонами, начисто позабыв споры этому поводу. Я же до выяснения досадного недоразумения не получила ни погон, ни удостоверения в красивом кожаном переплете. От обиды даже на выпускной вечер не пошла, а чтобы меня не нашли, забилась в крошечную каморку при кухне. Тут можно было пожаловаться: повар дядя Леша не выдаст. Он протяну мне проткнутый лучинкой блин размером с решето как маленькую, погладил по голове: — Покушай-ка, миленок. Обойдется. Я ела_ и давилась не совсем пропеченным тестом злыми слезами. Никудышное занятие — жалеть себя. Только начни: со всех сторон обступят действительные и мнимые обиды, сами себя возведут в степень: и все — озлобился человек, сошел с рельсов, пропал. Нет уж. Лучше самоутешаться по формуле «ведь могло быть и хуже!» Воистину так. Я могла быть сотни раз изувечена и убита. А я жива и здорова, как никогда; до войны то грипп, то ангина, то зуб, то ухо, а —здесь никакие простуды не берут — точно заколдованная могла по крайней мере трижды попасть в плен, но, нет, только не плен — это хуже смерти. И вывода что как ни прикинь, а у меня нет основания падать духом. Разберется же в конце концов начальство женщина я или мужчина.

Ночью меня мучили кошмары. По рыхлому окровав ленному снегу за мною гнались, настигая, стреляли в спину — все мимо, мимо, мимо. Хватали мертвой хваткой, выкручивали руки. Наверное, я кричала, потом что дневальный Сережка Хрусталев несколько раз меня будил:

— Черти, что ли, тебя мучают? — И советовал повернуться на правый бок.

Едва дождавшись подъема, я побежала в штаб роты выяснять недоразумение. Капитан Вунчиков развел руками:

— А что я могу сделать? Ведь исправил-то твою фамилию на мужскую сам командарм. Понимаешь, соб-ствен-ной рукой! Чего ж так расстраиваешься, ведь с генералом Поленовым старые друзья. Разберешься.

Да не знаю я его, товарищ капитан! И... боюсь...

Ах вот оно что! — захохотал ротный. — Ну и бесенок. — А отсмеявшись, воскликнул: — Честное слово, люблю таких. Ну, вот что, сама кашу заварила, сама и расхлебывай. По пути к месту назначения заверни в штаб армии, прорвись к командарму и во всем ему откровенно признайся. Ты парень-хват. Он таких любит. Найдете общий язык, тем более что ты теперь орденоносец. И куда вчера запропала? Хотели торжественно вручить. А теперь вот так просто. На.

Я крепко зажала в кулаке маленькую картонную коробочку. Капитан усмехнулся:

Что ж молчишь? Устава не знаешь?

Служу Советскому Союзу.

Не очень-то бодро. Но ладно, для первого раза простим. Да, ты, как единственная девушка, назначена в самую прославленную дивизию — в третью гвардейскую, да еще и мотострелковую.

Служу... Спасибо. Большое спасибо, товарищ капитан!

Это в первый раз за все время учебы мне оказали преимущество перед сокурсниками.

Я проколола на новой гимнастерке шесть дырок: и правее, и левее, и выше, и ниже, но все равно казалось— орден не на месте. Выручил старшина Кошеваров — просверлил седьмую дыру, но зато звездочка сразу как приклеилась и матово заалела всеми пятью лучами. Я вздохнула с явным облегчением и радостно засмеялась.

Не пошла я в штаб армии и не стала добиваться аудиенции у сурового генерала Поленова. Кто его знает: рассердится командарм и вовсе никакого звания не даст. Какие права у человека, которому еще и восемнадцати нет? Каюсь, смалодушничала.

Гвардейский комдив — генерал-майор Акимов был совершенно седой, дородный и строгий. Одна пара очков вздыблена на белую шевелюру, вторая — на крупный нос. Прочитав мою бумажку-направление, он пристально на меня поглядел и спрашивает:

— Ну-с, и где же этот молодчик-пулеметчик?

Я даже растерялась и этак смирненько отвечаю:

— Как же так, товарищ генерал-майор? Разве не видите? Это же я и есть.

Генерал, нахмурясь, снова перечитал мою бумажку и опять воззрился на меня:

Постой, постои, тут же черным по белому сказано: «мужчина»! А ты... а вы, насколько я понимаю,— жен-щи-на!..

Да какая разница? Это же просто опечатка в приказе! Надо разобраться.

Нет уж,— вспылил генерал Акимов. — Пусть сам черт с этой опечаткой разбирается. Экие канальи!.. Прошу командиров, а они насмешки строят! Что у меня тут, детсад?

Так и не стала я гвардейцем. Поневоле пришлось явиться в штаб армии, раз попала в тупик.

Это было наше первое знакомство с полковником Вишняковым. Выслушав мой сбивчивый рассказ, полковник смеялся совсем не по-стариковски: раскатисто, заливчато и от всей души. А вытерев выступившие от смеха слезы, покачал головой:

— Ай-яй-яй! Что же теперь делать-то будем?

Так дело-то мое выеденного яйца не стоит! Переделайте меня опять в женщину. Только и всего.

Ишь ты, шустрячка! «Переделайте». Да ты и понятия об этом не имеешь. Переделаем, когда доживешь до восемнадцати. А пока вот тебе новое направление. Иди и воюй, как мужчина, оставаясь женщиной.

Через два дня я снова стояла перед ним, едва сдерживая слезы. Не приняла меня вторая по счету дивизия, в которую направили!.. Не приняли без объяснения причины. А в третьей — хотели засадить в штаб, бумаги подшивать. Сама отказалась — наотрез. Надо же быть принципиальной.

На сей раз полковник Вишняков не смеялся:

— Что мне делать с тобой, несчастный взводный? Никак не могу пристроить!

Я взмолилась:

— Да не посылайте вы меня в те дивизии, которыми генералы командуют! Не нахожу я с ними общего языка. Не понимаем мы друг друга.

И меня направили в Сибирскую дивизию, которой командовал полковник Моисеевский — человек еще молодой и без предрассудков. Приняли!..

Так где же ты сейчас, моя Сибирская Смоленская, «грудью вставшая за свой народ»? Эх, в третью по счету иду воевать. Начинай все с начала. Как-то встретят меня в дивизии полковника Верткина? Какой он? Какие люди? Впрочем, теперь волноваться нечего: я, как говорится, на коне и даже со щитом — три звездочки на погонах, не пустяк. Да и орден к тому же...

До места моего назначения было километров двадцать пять — не больше. Ну что ж? Дождь солдату не помеха. По холодку три с половиной часа доброго хода. Только и всего. А если попутная машина нагонит, и того меньше: фронтовые шоферы — народ сознательный, жалеют натруженные ноги братьев пехотинцев, тормозят даже без просьбы: «Садись, царица полей».

Несколько минут я стояла в раздумье все об одном и том же: куда иду? Как встретят? Обрету или утрачу?.. Меня тревожил уже не сам, факт назначения в незнакомую часть. Это уже в моей жизни было. Обошлось. Обойдется и на сей раз. Меня смущала моя новая должность. Командир роты, извините, барышня,— не Ванька-взводный, у которого и войска-то всего— сам двадцатый, хозяйства и вовсе ничего — на всем готовом благоденствует. А у ротного четыре офицера: заместитель, три взводных командира; старшина; и по крайней мере двенадцать сержантов на двенадцать «машин»; да двенадцать раз по шесть — рядовые. А еще писарь-мудрец, вероятно; да ординарец—.наверняка сплетник и ротозей. И всех доединого придется не только кормить, поить, снаряжать и в бой вести, но и воспитывать. А хватит ли для этого сил и уменья?.. Да... Нелегка ты, моя доля!.. Чего ж у полковника Вишнякова не выпросила полегче? Стоило бы только заикнуться, и была б как комендант Белогорской крепости со своей инвалидной командой: «А слышь ты, Василиса Егоровна, я был занят службою солдатушек учил...» Меня вдруг одолел смех: что человеку может в голову прийти!.. Нет уж, сама, по собственной воле выбрала себе место в боевом строю, и... воевать так воевать.

В полевом госпитале, из которого я выписалась накануне, вдруг призывно зазвонила на завтрак гильза-колокол. Я невольно улыбнулась, очень живо себе представив, как раненые, отоспавшиеся в чистых постелях, с веселым гомоном рассаживаются за самодельные столы под брезентовым навесом; с каким аппетитом уписывают крутую гречневую кашу с тушенкой; переговариваются, пересмеиваются беспечно; преувеличенно похваливают толстуху повариху; задирают молоденькую раздатчицу Фросю, которую за обилие веснушек госпитальные кумушки не без ехидства прозвали «Снегурочкой». Девчонка очень застенчива. А ребята: «Влюбилась в Сашку-разведчика по уши. И кормит его на особицу. Э, товарищ Фрося, так не пойдет...»