После завтрака — на перила своих крылечек, как сытые куры на насест. И наступает великое и благостное ничегонеделание вплоть до плотного госпитального обеда. Расслабился солдат, распустился самую малость на самый малый срок, на законном основании. Работают только языки, да и то лениво, умиротворенно и, разумеется, не на серьезной волне. Прошлое забыто? Ничего подобного. В том-то и трагедия, что оно не забывается. Оно просто нарочито и временно отодвинуто далеко-далеко. Оно было. И оно будет. А пока налицо что-то явно не от мира солдатского.

В избяных палатах курить ни-ни!.. На распахнутых оконцах парусисто вздуваются марлевые шторки. И на каждом подоконнике — колдовские ромашки в консервных банках. А банки! А банки... для смертного томления солдатского сердца, позабывшего уют и комфорт, засунуты в аккуратные марлевые чехольчики. Чем не рай?

Братцы, а начмед-то здешний — мужик серьезный — пистолеты отбирает!

Не имеет права. Личное оружие.

В самом деле. Госпиталь-то не тыловой!

Эка тема. При выписке обратно получишь.

Получи попробуй. Нет уж, я свой «тэтэшку» в подушку зашил.

А писем там, наверное!.. Эх, так и затеряются...

Велика беда: коли любит — еще напишет.

А коли не любит, стало быть, не напишет? Ишь ты, философ-самоучка.

Да полно вам не о деле. Споем? Федя, заводи эту... душещипательную.

Иду по знакомой дорожке,

Вдали голубеет крыльцо,

Я вижу в открытом окошке

Твое дорогое лицо...

Братцы, отчего солдат гладок? Ох—пойти соснуть минуточек шестьсот...

Мало ты спал? Глаза опухли.

Да где же фронтовику и отоспаться, как не здесь?. Ох, ребята, ив самом деле рай. Никакой тебе войны, будь она трижды неладна.

Рай. Земной. Как там у Теркина?

Тут обвыкнешь — сразу крышка, Как покинешь этот рай...

— Мишка, запахнись, бесстыдник, ангела идут!..

— Не ангела, а ангелицы белоснежные, вкупе с пресвятой матерью Нонной...

— Тише, зубоскалы. Некрасиво.

Ангелы не ангелы — две сестрички-большеглазки, тонюсенькие, точно хворостинки. Ласковые и терпеливые, как няньки при младенцах. А «мать Нонна», врачиха,— в пенсне на шелковом шнурочке; с седыми аккуратными букольками из-под шапочки-пирожка; тоненькие ножки в черных чулочках и огромных американских «гадах» на каучуковом ходу. Ручки у нее маленькие, как у ребенка, с холодной и шершавой от частого мытья кожей. А голосок... «Голубушка, мы опять не спали ночь? Это никуда не годится. Я вам приказываю!» Ах, что мне может приказать эта милая докторша, когда ее — капитана Немирову— раненые запросто величают «мамашенькой» и нисколько не боятся. Она меня смешит: «Голубчик, уж раз вам выпала такая судьба, воюйте, по крайней мере, поосторожнее. Очень вас прошу». И жалобно повторяет: «Очень прошу».

— Доктор, я когда-нибудь всем расскажу, как они умирали, мои парни!.. Вот так прямо и крикну во весь голос: «Люди, неужели вы это забудете?!»

Доктор вдруг падает лицом в мою тощую подушку и тихо плачет. И я плачу. И обе мы, не сговариваясь, испуганно косимся на входную дверь. И обе разом вытираемся моим полотенцем.

— Ну, милый мой человечек, дальше я не пойду. Дежурю. Ни пуха... Да благословит вас судьба. Голубчик, что это? Спрячьте, ради бога!.. Я надеюсь, вы не держали «это» под подушкой?

— Не под Подушкой, а в подушке, милый доктор. Салют в честь капитана медслужбы Немировой. Привет начмеду.

Только, рай, прощай до срока —

И опять передний край...

Прощаясь со мною, полковник Вишняков вдруг поглядел на меня с откровенной жалостью. Ему, видимо, показалось, что у меня сдали нервы. И он предложил... отдохнуть этак с месячишко в армейском офицерском резерве. Пытался уговорить. Дескать, теперь не то время, когда сержанты ротами командовали, а младшие лейтенанты — батальонами. Теперь и капитаны на роту просятся за милую душу, лишь бы воевать, а не томиться в резерве. Одним словом, по мысли полковника, я могла отдыхать со спокойной совестью: передовые части бесперебойно восполняют потери в офицерах среднего звена. И раз мне абсолютно безразлично, в какой дивизии воевать, то... Отказалась. Начисто. Подумала мельком: «А ты, чертовка, везу-учая! Сколько ни есть на фронте хороших людей — все, как по заказу, встают на твоем пути».

Я как открыла рот ох изумления, так и позабыла его закрыть. Из-за кряжистого, почти еще зеленого дубка вдруг вывернулся живой покойник и захромал мне наперерез, тяжело припадая на правую ногу и опираясь на ореховую, разукрашенную резьбой палку с набалдашником.

Никакого сомнения — комсорг моего родного полка Дима Яковлев!.. Тот самый славный Димка, с которым год назад мы отбивались от «психической» атаки подо Ржевом! Дима, которому я перевязывала на поле боя раненую голову!.. Но ведь он же умер!.. Я с силой рванула себя за челку: наваждение не проходило. Стоит живой, да еще и посмеивается...

— «Испугалася коза, растопырила глаза!» Чижик, чего это ты на меня так вызверилась? Аль в обиде?

Брат мой, друг мой! Я взвизгнула совсем не по-командирски и кинулась на Димкину тощую шею. Мы не могли выговорить ни одного слова. Только целовались, смеялись и опять целовались. Очнувшись от столбняка, я съехидничала:

— А ты никак это, товарищ комсорг, после своего воскрешения целоваться обучился?

Димка ухмыльнулся!

Ишь обрадовалась. Какое же это целование? Это я просто от избытка чувств.

Димочка! Димуля!.. А ведь сказали, что ты... понимаешь?

А ты поверила? Нам помирать не к спеху. Как-никак, а Гитлера пережить надо.

Димка, так это ж просто здорово! Когда при жизни хоронят — человек сто лет живет. Не веришь? Спроси мою бабушку. Она в японскую на деда похоронку получила, а он и пришел. Честное ленинское! Ну, где ты сейчас? Выходит, тоже после лечения обратно в нашу дивизию не попал? Эх!.. Как ты? Почему хромаешь? Рассказывай. Куда идешь?

Никуда. Отходил, брат Чижик,— грустно ответил Дима, и его голубые глаза печально потускнели. — Я ж теперь нестроевой,— кивнул он на свою дубинку-костыль. — На передний край меня не пустили. Выходит, отвоевался.

Да ладно тебе,— попыталась я его утешить.— Мало ты воевал? Чем занимаешься?

— Обо мне потом. Интересного мало. А вот ты где обретаешься? Слушай, а в честь чего это ты строевые погоны нацепила? Батюшки! Да еще и офицерские!..

Димочка, да ты же ничего не знаешь! Ведь мы больше года не виделись. Я же на армейских курсах училась. Потом пулеметным взводом в Сибирской дивизии командовала. А теперь вот на роту иду. Опять в другую дивизию. Не везет, да и только.

Не везет?! — вытаращил глаза Димка. — Да если бы мне такое... Нет уж! Кому не везет, так это мне. А ты... Ну и Чижик-пыжик!.. Просто молодчага. Впрочем, я всегда знал, что из тебя будет толк, если не станешь всякими глупостями заниматься.

Под «всякими глупостями» наш комсомольский вожак подразумевал не что иное, как Ее Величество — Любовь. Вообще-то он признавал за человеком право на это чувство, но... только к Родине — Отчизне. И в свои девятнадцать лет на всю дивизию прослыл великим женоненавистником.

Вспомнив это, я рассмеялась:

— Опять за свое? Слушай, а почему ты бродишь в одной гимнастерке, ведь холодно! Не забывай, что у тебя легкое прострелено. Простудиться — дважды два, потом наплачешься.

— Ерунда,— отмахнулся Димка по своему обыкновению.— Где это ты видела простуженного солдата? Не в этих пустяках суть. А вот то, что из игры выбыл начисто, это — да. Обидно, пойми, дружище: с первого дня без передышки. Пройти огонь и воду и два окружения. А теперь, когда фашиста бьем на всех фронтах, да еще как!.. Одним словом, дела мои, Чижичек... даже говорить неохота.

Дима, почему ты хромаешь? Ведь тебя ранило в голову и грудь, при чем здесь хромота?

А вот и при том. Самолет по дороге добавил. Был косой перелом бедра. А это, как в Одессе говорят, не сахар! Полгода лечился. В глубокий тыл хотели списать начисто. Еле отбоярился. А о передовой и думать...