На КП батальона мы ввалились мокрые и грязные с головы до пят.

В просторном, и сразу видно, что бывшем немецком, блиндаже находилось человек пятнадцать. Преимущественно— молодежь. Но самым молодым был, пожалуй, комбат Бессонов. Ну сколько ему: двадцать? От силы — двадцать два. Невысок ростом, но подтянут и даже не по окопному щеголеват. По-юношески жидок в талии и по-мужски самоуверен. Наше внезапное появление его заметно обрадовало: карие глаза возбужденно заблестели, в углу большого рта заиграла усмешка.

— Ну, друзья, теперь наше дело в шляпе!—вееело сказал он. — А то мы тут без комсостава совсем сникли— хоть караул кричи.

Один из моих спутников вежливо попросил старых газет — дорожную грязь пообчистить.

Браток, не смеши ты меня,— покровительственно усмехнулся комбат.— Честное слово, мне не до смеху.

Так ведь я же прошу старых,— сконфузился новичок. А в ответ сразу несколько добродушно-насмешливых голосов:

А у нас газетки не старятся.

Как получим да прочитаем от доски до доски — так ее, голубушку, сразу — «на сорок».

На сорок шматов, на сорок лбов, короче — на «козьи ножки».

Вы это учтите, если курящие,— дружески посоветовал комбат вновь прибывшим. — С куревом у нас беда. В особенности сейчас. Табачок и завертка — на вес золота.

Он был прав. Заядлым курильщикам на переднем крае приходится туго, а при наступлении — в особенности. Курево даже офицеры не каждый день получают, "а о солдатах и говорить нечего: сутки прозябают на трех завертках махорки «вырви глаз». А потом на выбор: хоть мох кури, хоть прелые листья, а не хочешь — как хочешь.

Некурящим офицерам по недавному приказу положены конфеты. Я не курю, однако все-таки получаю курево. Разумеется, не для себя — в НЗ для «своих и наших» — кто же откажется от лишней затяжки? Не ахти какое благодеяние, но все ж таки. Ведь солдатские радости на войне известны: письмо, баня (ежели с паром!), горячий приварок хоть раз в сутки, самокрутка размером с оглоблю да законная наркомовская чарка.

Мои попутчики дружеское предупреждение комбата приняли за тактичный намек, и моментально все четверо — по пачке папирос на стол.

Кто-то воскликнул удивленно и радостно?

— Братцы, «Беломор»! Наш—довоенный...

В блиндаже вдруг заговорили все разом. Защелкали самоделки-«катюши», запахло бензином и хорошим табачным дымком.

У меня в кармане галифе тоже притаилась госпитальная заначка — непочатая пачка «Звездочки». Я уже нащупывала ее рукою, намереваясь без задней мысли преподнести лично комбату: кому, как не ему, приходится сейчас круче всех? Но не успела: он отказался даже от «беломорины»,— некурящий. Хорошо, что на сей раз "замешкалась, а то я ведь нетерпеливая. Всегда спешу, подсознательно боясь, что чего-то не успею. Так и опережаю события. Получается не очень-то солидно. И выходит, что древние были сто раз правы, советуя ближним: «Тихо спеши».

Комбат вдруг резко повернулся ко мне (заметил-таки наконец). С шутливой галантностью поклонился:

— Рад видеть. Чем могу служить?

Я доложила по всей форме, и молодой капитан сразу сник, точно вдруг постарел на глазах. Глаза потускнели, усмешливость погасла. Комиссия отца Денисия!—-воскликнул он с явной досадой. — Только мне этого и недоставало!..

Послушайте, товарищ капитан,— попыталась я спустить на тормозах первую реакцию. — Вот приказ...

Не желаю слушать!—возмутился молодой комбат. В запальчивости он почти кричал, что не признает «такие» приказы, что в обстановке, когда батальон держится почти на одних пулеметах, когда его контратакуют по десять раз в день, он не позволит!.. И если штабы этого не понимают — тем хуже для них, он найдет на этих шутников управу... И все в этом же духе.

Наконец мой строптивый командир замолчал. Пожалуй, и в самом деле расстроился не на шутку. Но почему же тогда не комдив, не командир полка, не начальники обоих штабов, а только он один? Что за нелепость, в конце концов? Видно, тоже женоненавистник, как Димка Яковлев. Но тот восставал только против любовных похождений. В деловых же отношениях был с нашим братом на равных. А этот? Первый раз в глаза видит, ничего о человеке не знает и выдает! Авансом, так сказать. Ишь умник: ему в двадцать лет можно батальоном командовать, а мне в восемнадцать и ротой нельзя? Как бы не так. И вообще, почему такой тон? Я ему не девчонка на танцульках, а такой же офицер, как и он. Я ведь тоже могу выдать: у меня в кармане приказ самого командарма, дважды дублированный — комдивом и командиром полка.

Впрочем, не стоит отвечать в том же духе. Подожду, пока совсем выдохнется. А пока пусть бушует, ведь я все равно отсюда не уйду.

В блиндаже царила тишина — фальшивая и напряженная, то есть такая, что было явственно слышно, как лампа-гильза деловито высасьвала языком фитиля остатки горючего. И вдруг откуда-то из полутемного угла — чуть хрипловатый насмешливый голос:

Слушай, комбат. А вдруг мы прозевали смещение во времени. И сегодня, скажем, не двадцатое сентября, а восьмое марта. Тогда женщину надо поздравить, а ты психуешь.

Молчать! — бухнул комбат кулаком по фанерной крышке стола. Гулко. Я решила, что наступил наконец самый подходящий момент, и процедила сквозь зубы:

Если среди нас и есть единственная баба, то это — комбат. Слыхали, как умеет ныть и плакаться? Вот его восьмого марта и поздравим с женским днем.

Кто-то взвизгнул, и тут грянул общий хохот. Мне показалось, что сам комбат едва сдерживает усмешку. Было в самый раз поддать жару, и я решительно поднялась.

Зазуммерил полевой телефон. Телефонист округлил глаза и громким шепотом:

— Товарищ капитан, «пятидесятый», лично! Вас требуют. — Комбат взял трубку. Он разговаривал односложно. Больше слушал да поддакивал, в чем-то соглашаясь, но лицо его при этом выражало явное неудовольствие. Тем не менее разговор был завершен энергичным: «Так точно! Будет исполнено!..»

Возвратив телефонисту трубку, капитан Бессонов, не глядя на меня, буркнул:

Чего хочет женщина, того хочет бог, То бишь, черт. Рядовой Соловей!

А юшки? — откликнулся звонкий мальчишеский голос.

Я вот покажу тебе «аюшки»,— несердито пообещал комбат. — Порядка не знаешь? Назначаю тебя связным командира пулеметной роты.

Товарищ капитан, дозвольте...

Не дозволяю! — тоном, не допускающим никаких возражений, отрезал комбат. — Давай сюда запасную каску и автомат. Проведешь старшего лейтенанта на передний край. Я скоро сам приду на НП. Все растолкую.

Есть провести,— кисло отозвался Соловей. И ко мне неласково:—Ну пошли, что ли?

Надеюсь, вам все ясно? — железным голосом осведомился у меня комбат.

Мне было ясно пока только одно: почти без выстрела выиграла сражение, да еще какое! Но тем не менее я бодро ответила:

— Так точно, товарищ капитан! Разберемся как-нибудь,— добавила на всякий случай, стоя уже одной ногой на пороге. А потом нарочито гулко бухнула негостеприимной дверью.

И все-таки интересно, сколько бы комбат от меня открещивался, если бы не телефонный звонок? Разумеется, все решил он. «Пятидесятый», конечно, ни кто иной, как сам командир дивизии. Наверняка славный полковник Вишняков, опасаясь, как бы меня опять не завернули в отдел кадров, издали подстраховал через своего знакомого комдива Верткина. Вообще-то это не совсем хорошо, когда человека излишне опекают, тем более «сверху». Но на сей раз подстраховка оказалась как нельзя кстати. «Интеллигентный парень!..» Гм. Положим. Матом не кроет и вообще... Но и деликатностью не страдает. В запальчивости несет и с моря и с Дона. «Не признаю такие приказы!..» Небось признал как миленький. А если не признал, а только подчинился необходимости? А похоже, что это именно так. Тогда что?.. Не ожидала такой канители. Никак не думала, не предвидела, после того как все так гладко обошлось и в дивизии, и в полку.

У меня, видимо, несносный, а вернее — невыгодный для самой себя характер. Я — человек настроения. Все хорошо, пока гладят по головке. Тогда я в полной форме, и сам черт мне не брат. А если против шерсти— сразу скисаю. Вот как сейчас. Вроде бы и руки опустились. Вовремя, ничего не скажешь!.. И в самом деле,; вроде бы раскисла, как медуза на берегу. А ведь это, вероятно, только цветочки.