Ты опять? Оставь...

Да, для такого, как Дима-комсорг, даже вынужден но отсиживаться в прифронтовом тылу — нож острый. Не повезло бедняге. Я умышленно не спросила, получил ли он орден за бои подо Ржевом. А вдруг не получил? Зачем бередить раны! Ему и без того тошно. А вместе с ним и мне. Не привыкла я видеть таким нашего комсорга. По той же причине я не стала ничего вспоминать. Как будто бы у нас с Димой и не было недавнего горького и святого прошлого.

— Ну, так где же ты теперь? Все по политике?

Дима отрицательно покачал головой:

Ты же знаешь, что политруков по приказу переаттестовали. Вот командую тут...

Кем? Чем? Да не тяни ты, бога ради!

Он опустил глаза долу и неохотно выдавил?

Я — командир отдельного банно-прачечного отряда. Ты знаешь, кто в моем подчинении?

Догадываюсь,— боясь расхохотаться некстати, я кусала губы. Да, это была шутка самой судьбы. Нелепица— Дима командует женским подразделением!.. Мне стало его жаль.

Ну что ж, мой дорогой, это ведь тоже дело. Кому-то надо...

Димка сразу взъерепенился:

— «Тоже дело»! «Кому-то надо»!.. Почему мне? Смотрите на нее: ротой мужиков будет командовать! А я, мужчина, должен пасти сто евиных дочек, а они, как козы, врозь смотрят!..

От смеха я согнулась в дугу. Димка, по своему обыкновению, тут же остыл и сам начал похохатывать, глядя на мои корчи.

— Ох, Димочка, не могу,— у меня выступили слезы.— Ох, извини, пожалуйста. Ох, смерть моя... Ну и как, фронтовые прачки слушаются тебя?

Дима медленно сжал худые пальцы в кулачок и набычился:

Я это ехидное племя во как держу! Поняла?

Ну, а как насчет любви? На свидания-то отпускаешь?

Дима опять рассвирепел:

Да ты в своем уме? Какая любовь? Какие свидания? Война. Люди гибнут. На днях за эту самую любовь двоих с такими документами в тыл спровадил— навек зарекутся...

Фу, ханжа! — рассердилась я. — Да ты что, в самом-то деле, монах ты этакий! За что девчатам испортил анкету? У тебя мораль моей прабабушки. Девчонки молодые, здоровые. Им ли не влюбляться? Где молодость — там и любовь.

Не вкручивайте, сударыня,— Дима строго и медленно покачал пальцем перед моим носом. — Не сагитируете. Ты что же хочешь, чтобы я свое фронтовое подразделение донельзя распустил?

Тьфу! «Фронтовое подразделение»! Мыльнопузырный комбинат.

А ты, Чижик, все такая же ехидна!

Не ехидна. Просто ты со своей моралью допотопной кого хочешь из терпения выведешь! Ну да ладно. Не будем ссориться. Так, значит, и спасаешь свою гвардию в чистоте духовной?

Так и спасаю. И ты напрасно иронизируешь. Я за них своей офицерской честью отвечаю. Причем трижды: перед командованием, перед их родными и перед собственной совестью. А ты этого не понимаешь.

Он вдруг рассмеялся, совсем неожиданно и по-мальчишечьи заразительно. Загадочно покрутил в воздухе своей дубинкой с набалдашником.

Чего ты? — полюбопытствовала.

А ничего. Вчера вот этой самой штуковиной одному прохиндею по горбу ка-а-к...

Да за что?

За дело. Посуди сама: человек немолодой и наверняка женатый, а моим девчатам проходу не дает! Вот теперь не будет. Одного проучил.

Ох!.. — Я шлепнулась на влажную мшистую кочку и опять захохотала. А потом в раздумье сказала:

А ведь это, Дима, рукоприкладство. Для нашего офицера...

— Проучить шкодливого кота — не рукоприкладство,— парировал Димка. — А всего-навсего законное возмездие. Сам виноват. Я ж предупреждал. И не раз.

Все равно, Дмитрий. Как бы тебе это, сказать?.. Сам подумай: за любовь... дубинкой!

Обойдется! «Лю-юбовь!» Много ты понимаешь. Прощай. Знай: завидую. Зверски. Адреса не даю. Все равно не напишешь. Да и не в моих правилах с вашим братом в переписку вступать. Чижик, а ведь тебе нелегко придется. Ох нелегко...

Знаешь, Дима, я характером вся в тебя: не люблю, когда жалеют.

Что ж,— согласился Дима,— у нас с тобой одна школа — комиссара Юртаева. Помнишь его?

Прощай, брат. Не поминай лихом.

Тяжело прощаться на фронте с друзьями. Почти каждый раз навсегда. Я оглядывалась до самого поворота дороги: Димка все стоял на том же месте и все махал мне своей выгоревшей почти добела пилоткой.

Ах ты миляга!.. Я всхлипнула и, сдерживая слезы, насильно засмеялась. Бедные прачки!.. И он бедный — как переживает. А может быть, для него война еще не кончена. И врачи ведь могут ошибаться.

Свою новую дивизию я догнала уже на белорусской земле, на Оршанском направлении. Ее полки в наступательной операции на правом фланге Второго Белорусского фронта вырвались вперед и теперь шестые сутки отражали почти непрерывные контратаки противника, потерявшего значительную территорию и промежуточные оборонительные рубежи.

В обстановку меня ввел сам комдив Верткин. Наш разговор занял едва ли больше десяти минут. Комдив был озабочен и очень спешил. Сказал без предисловия:

— Полковник Вишняков — мой старый однокашник. Я ему верю, потому ни о чем не расспрашиваю. Остальное как-нибудь потом. Желаю!..

Я даже не успела как следует его разглядеть. Только и запомнила, что у командира дивизии недостает трех пальцев на руке. А вот на правой или на левой — никак не вспомнить.

В общем-то дела были невеселые. Фашисты цепляются за подступы к Орше зубами и рогами. Подтягивают значительные свежие резервы, чтобы взять реванш. Нашим трудно приходится. И даже очень. А тут еще дождь зарядил: льет как нанятый. Дорогу развезло — из глинистой почвы ноги не вытащить. Придорожные глубокие кюветы вдруг превратились в стремительные мутные потоки. Можно было себе представить, что творится на переднем крае, в траншеях.

Впереди сплошной гул орудий. Из-за непрерывного шума дождя не различить отдельные голоса пушек, кроме «скрипуна», неуважительно и метко прозванного нашими пехотинцами «лукой». Этому и дождь нипочем— ревет отвратительным утробным рыком.

В штаб моего нового полка я иду не одна: со мною четыре младших лейтенанта, только что прибывших из Омского пехотного училища. Все мы назначены в батальон капитана Бессонова, о котором сам комдив кратко сказал: «интеллигентный парень». У моих спутников — новехонькое обмундирование и тыловые парчовые погоны на плечах. Каждый из них назначен командиром стрелкового взвода. Они то и дело тревожно переглядываются, удивляясь «скрипуну»:

— Что это? Какой отвратительный звук!.. Мороз по коже.

Да, о таком оружии мои собратья по строю у себя в училище не слыхивали. Немцы совсем недавно создали это чудо артиллерии по принципу нашей знаменитой «катюши». Но «лука» бьет одиночными. Прицельности у него — никакой, да и вреда, в сущности, не так уж много. Пострадать серьезно можно только в случае прямого попадания. Но зато — голос!.. Как огромным куском ржавого железа по стеклу. Хуже. Мне не хочется заранее настораживать совсем еще не обстрелянных и, видимо, славных парнишек, и я подбадриваю их и заодно себя:

— Дурацкий аппарат. Поражаемость грошовая, а к звуку выстрела можно привыкнуть. (Как бы не так. Ревет, как сатана.)

В сопровождении молчаливого связного мы идем что-то уже очень долго и только с наступлением темноты попадаем наконец в штаб нашего полка. А там разговор короче, чем у комдива. Батальоны, несут потери и ждут не дождутся офицерского пополнения.

Поэтому никто ко мне не придирался, и ни в дивизии, ни в полку не удивились моему назначению на столь необычный для моего пола и возраста пост. Я сразу воспрянула духом.

На КП батальона капитана Бессонова мы пробирались буквально ощупью: из воронки в воронку. Ноги на мокрой глине разъезжались, как на льду. Перебрались через какую-то широкую канаву, вода в которой доходила почти до колена, лилась за голенища сапог. Изорванная колючая проволока цеплялась за подолы плащ-палаток, с треском рвала добротную парусину. Мои спутники довольно сдержанно возмущались, видимо, жалея свое новехонькое обмундирование.

То и дело над нашими головами проносился горячий шквал снарядов — то чужих, то наших. Вспыхивали ракеты и, едва взлетев, с шипением гасли под косыми струями дождя. Трассирующие пули, как раскаленные угольки, выбрасывались целыми пригоршнями откуда-то снизу и, завывая на разные голоса, неслись вверх — прямо нам навстречу. Все ясно: значит, наши— на высоте, а фриц — внизу, в лощине. И это уже неплохо. Минометные залпы почти без передышки кромсали подходы к боевым позициям. То и дело мы ложились прямо в грязь. Чертовски неприятно, но было бы обидно и смешно погибнуть, не дойдя до настоящей войны. Теперь уже младшие лейтенанты крыли Гитлера и его присных не очень-то интеллигентно и извинялись передо мною громким шепотом и порознь, и все вместе. А мне и самой было впору облегчить душу, но я не умею употреблять «соленые» слова. Убеждена, что и на переднем крае можно разговаривать по-человечески. И пусть сколько угодно спорят со мною бывалые фронтовики — не соглашусь. Что-то я ни разу не слыхала, чтобы комиссар Юртаев или тот же Димка Яковлев крыли матом даже в самые невыносимые моменты боя.