После обеда мы поднялись на полуют. Ветер все крепчал, и волны вздымались все выше и выше, так что и килевая качка все усиливалась.

— Прекрасный бриз, — заметил голландский офицер.

— Я тоже нахожу его прекрасным, хотя и излишне «резвым», — согласился я.

— Увидите, что будет завтра. Он может задуть с удвоенной силой.

Эти простые слова заставили меня вздрогнуть. Тем не менее я оставался на своем посту до одиннадцати часов вечера, после чего отправился в каюту и лег в постель, проспав сном праведника до семи часов утра, несмотря на ужаснейший грохот волн, к которому добавлялась целая какофония звуков, доносившаяся из машинного отделения.

В семь часов утра зазвонил колокольчик, призывая пассажиров на завтрак. Стараясь не опоздать на утренний чай, я быстро оделся, но тут корабль так качнуло, что заняться утренним туалетом в полной мере не представлялось никакой возможности. Ударившись лбом о дверь, я зашатался, с трудом удержавшись в вертикальном положении. Зубная щетка никак не хотела попасть в рот, а мыло выскользнуло из рук и запрыгало по полу, словно испуганная лягушка. В довершение всего я никак не мог надеть ботинки.

Когда волна обрушивалась на корабль, накрывая иллюминаторы, каюта погружалась в полную темноту. Затмение длилось секунды две, после чего сероватый свет ненадолго проникал в наше временное жилище.

За столом я увидел человек двадцать, все как один с серыми, осунувшимися лицами.

Море продолжало бушевать, с каждым часом все сильнее. На корабле закрыли бортовые портики и открыли отверстия для стока воды.

К половине десятого — времени второго завтрака — положение стало еще хуже. На этот раз столовая оказалась полупустой, у всех присутствующих вид стал еще более удручающим.

Лампы на потолке и специальные подвески для стаканов и бокалов как будто отплясывали какую-то сумасшедшую сарабанду. Все вокруг звенело, трещало, качалось, катилось и рушилось.

Я почувствовал, как мою черепную коробку все более туго стягивает железный обруч, а на грудь наваливается какая-то тяжесть. Голова закружилась, а еда на тарелке показалась сделанной из гипса. Я вскочил и, пошатываясь как пьяный, побежал к лестнице, ведущей на полуют.

И вовремя… Меня рвало минуты три. Казалось, ничего более важного в этот момент для меня на свете не существовало.

Бледный, с залитым потом безжизненным лицом, я снова поплелся в столовую. Меня охватило желание обуздать морскую болезнь. И случилось почти невероятное: после полудня я почувствовал себя лучше. Ура! Я спасен, несмотря на продолжающуюся качку и сильные волны, что то и дело захлестывали палубу.

Мне захотелось обойти весь корабль от носа до кормы, чего не удалось сделать раньше.

Вахтенный офицер приказал поднять парус на фок-мачте, и качка стала чуть меньше.

Добравшись до полубака, я остановился, пораженный. До меня донеслись жалобные стоны, лай, блеяние, мычание, принадлежащие, несомненно, животным. Наверное, так стенали обитатели Ноева ковчега…[9] Бедные комнатные собачки, которых по закону не разрешалось держать на палубе, тщетно звали на помощь своих хозяев. Оказавшиеся на борту бараны, доверчивые овечки, крепкие быки, которым скоро предстояло превратиться в отбивные и котлеты, решая таким образом проблему питания команды и пассажиров, громоздились друг на друга в своих клетях, завывая на все лады. Быки, которых я насчитал шесть штук, раздувая ноздри, тревожно и грустно смотрели прямо перед собой, как бы ничего не видя. Все эти животные, вплоть до кур, жестоко страдали от морской болезни. Причем куры, с широко открытыми клювами, вытянутыми языками и побелевшими гребнями, похоже, страдали больше других.

Все пассажиры корабля находились в самом плачевном состоянии. Из герметично закрытых кают доносилось тоже великое множество однообразных малопривлекательных звуков, происхождение коих было, увы, весьма очевидным.

За обедом в столовой оказалось всего три человека: мои соседи по каюте и я.

На следующее утро, когда корабль уже пересек Бискайский залив, море, как по волшебству, успокоилось. Из всех кают выходили пассажиры, с осунувшимися лицами, но веселые и довольные. Перспектива отдыха и хорошего обеда стала наконец реальной, и это не могло не радовать всех.

Многих я увидел впервые, и среди них — господина Адольфа Балли, сына одного из видных коммерсантов Кайенны, человека весьма уважаемого в колонии, бывшего долгое время членом Тайного совета Гвианы. Его сын Адольф Балли, молодой человек двадцати пяти лет, возвращался домой после обучения в лицее города Бордо. Это был прекрасно воспитанный юноша с изысканными манерами, и встреча с ним на корабле была для меня настоящей удачей. Я тут же пригласил его за наш столик, ибо господин Крево пересел за стол капитана, так что у нас освободилось место.

Как я уже говорил, на борту «Лафайета» находилось сто пассажиров — мужчин и женщин. Большинство из них направлялись на Гваделупу и Мартинику[10]. Сделав две остановки и высадив пассажиров, наш корабль возьмет курс на Колон[11]. Остальные пассажиры, которые едут до Суринама[12] и Гвианы, должны будут сойти в Фор-де-Франс и пересесть на транспортный пароход «Венесуэла», также принадлежащий Трансатлантической компании.

Человек двадцать португальцев, венесуэльцев и колумбийцев держались особняком, расположившись за отдельным столиком. Они были одеты по последней моде, на безымянном пальце у каждого сверкал крупный бриллиант; вели они себя несколько манерно, даже жеманно, говорили громко и вычурно, но не смеялись и не улыбались, и более походили на мумии идальго[13], чем на живых людей. Дюжина испанских священников с епископом во главе, в своих черных сутанах, образовала огромное темное пятно среди светлых костюмов пассажиров и блестящих туалетов дам.

Последних я насчитал не более пятнадцати — восемнадцати, некоторые из них были очень хороши собой, к тому же многие явно были парижанками, и этим все сказано.

Случайно я оказался за столом рядом с господином В. и его юной супругой. Молодые парижане направлялись в Гвиану ради удовольствия, совершая нечто вроде свадебного путешествия. Это была замечательная пара, на которую все смотрели с нескрываемым удовольствием и даже некоторой завистью. Меня молодожены порадовали тем, что, являясь читателями «Журнала путешествий», прекрасно знали мои романы и рассказы; они пожелали дружески пожать руку восхищенному подобным знакомством автору (следует заметить, что ваш покорный слуга, ко всему прочему, еще и чрезвычайно возгордился сим обстоятельством).

Среди присутствующих мне попался на глаза видный мужчина с военной выправкой, туго затянутый в жандармский мундир. Жесткое выражение лица этого блюстителя порядка смягчалось теплотой глаз необыкновенной голубизны. Это был комиссар жандармерии Гваделупы, бравый солдат, отличившийся отвагой и энергией во время подавления мятежа негров, взбунтовавшихся в колонии в тот период, когда в Европе шла франко-прусская война 1870 года.

Были здесь и капитан жандармерии Гвианы господин Нуаро с супругой, приходившейся невесткой моему другу Анри Урселерду; офицер интендантской службы флота с семьей; молодая супружеская пара из Парижа, ожидавшая появления наследника; две испанки, обворожительные, хотя излишне увешанные драгоценностями, утренний туалет которых, увы, был далеко не безупречного вкуса (приходилось лишь сожалеть, что такие хорошенькие создания выглядели столь смешно!).

На корабле оказалась целая ватага прекрасных забавных малышей, белокурых и чернокудрых, смуглых и розовеньких, и они все как один были жизнерадостные и шаловливые, словно крылатые обитатели птичника, этакие славные маленькие бестии… Так что у меня на коленях постоянно пребывало двое-трое из них. Они с радостью дергали меня за усы, нахлобучивали себе на головы мой тропический шлем, норовили сорвать цепочку от часов, одновременно забрасывая меня вопросами и заставляя рассказывать сказки. И я начинал: «Жил-был когда-то…»