Около двадцати пассажиров я обнаружил на полубаке. Среди них Апату. Кто такой Апату? Негр, черный великан из племени бони, которого доктор Крево нанял еще во время первого путешествия в Гвиану и с тех пор сопровождавший его повсюду, даже во Франции, где он только что провел год. Побывав в Париже, пообщавшись с белыми, Апату многому научился. Это был типичный представитель своей расы, непосредственный, как все негры, подвижный и неунывающий. Однако сейчас, после общения с белыми, ему больше подходила характеристика «ловкач» и «хитрец».

Он изъяснялся на странном языке, состоящем из набора креольских слов, наречия племени бони и французского; Апату давно заменил «калембе», набедренную повязку из голубого хлопка — единственное одеяние индейцев и гвианских негров — на шерстяные панталоны и полосатую хлопчатобумажную рубашку. Мы с господином Балли отправились познакомиться с ним. Надо было видеть этот чудесный продукт цивилизации! Огромную голову Апату с черным лицом, главным украшением коего служил широченный рот, растягивающийся до самых ушей, обнажая частокол сверкающих белых зубов, венчал странного вида головной убор из хлопка. Вид его не мог не вызвать улыбки, что вовсе не смущало негра. Мы от души рассмеялись. Он же флегматично и рассеянно обернулся, когда его окликнули, предварительно осторожно закрыв флакон «брильтантина» (как он называл всем известный бриолин), которым до этого он столь обильно смазал свои курчавые, давно не чесанные волосы, что они заблестели, и стал изъясняться на смеси французского и местного наречия.

— Очень хороший шапка, да? Купил в Париже. Неплохая работа, да? Поеду в ней на родину. И потом… из одной можно сделать две. Очень выгодно! Можно торговать с марони!

Чернокожий продолжал еще долго в том же духе. К сожалению, незнание многих слов помешало мне понять наиболее интересную часть этого монолога, хотя мой спутник, господин Балли, постарался перевести отдельные фразы.

На мой вопрос:

— Что ты думаешь о Париже?

Апату ответил:

— Париж! А! Это хорошая работа!

Париж для него был такой же «хорошей работой», как умело сплетенная корзина или прочно сработанная лодка для индейца…

Европейская цивилизация потрясла Апату, но он ни за что не желал показать свое изумление… К тому же он приходил в отчаяние при мысли о том, что бони сочтут его отъявленным лгуном, если по возвращении он расскажет обо всех диковинных вещах, что довелось ему видеть.

— Никто из моих братьев не поверит мне… Они скажут, что я хвастун и враль, — сокрушался он.

Никогда Апату не смог бы их убедить, что реку может покрывать тонкое небьющееся стекло, а с неба могут падать холодные хлопья, похожие на хлопок, что Париж ночью освещается с помощью белых солнц и желтых лун, что дома могут быть огромными, как горы, что люди научились подниматься в небо на шаре…

Статуя Генриха IV просто изумила бедного гиганта.

— Почему, — говорил бедный Апату, — белые поставили «этому старому господину» черную статую? Она больше подошла бы негру. Белым нужно ставить белые статуи. Негры никогда бы не осмелились поставить своему собрату белую статую!

Мы распрощались с Апату, уверенные, что во время плавания еще не раз встретимся с ним, и продолжали обход корабля, скорость движения которого к этому времени достигла двенадцати узлов. Море успокоилось. Моряки в таких случаях говорят: «Море как масло».

Настало время представить читателям капитана корабля.

Господин Элиар, пятидесяти лет, был человеком высокого роста, мощного телосложения, загорелым, светловолосым, с правильными чертами лица, на котором выделялись стального цвета глаза. От всей его фигуры веяло спокойствием, энергией и обаянием. Он являл собой законченный тип человека, преданного морю, который, оказавшись на суше, чувствует себя несчастнейшим из людей и умирает от скуки, пока не услышит шума двигателей в машинном отделении и свиста ветра в парусах. Его послужной список может служить образцом для любого моряка: на флоте — с четырнадцати лет, тридцать один год — на море, в течение многих лет — старейшина капитанов Трансатлантической компании, семь последних лет — командир «Лафайета», оснащением и оборудованием которого занимался лично, как заботливый отец вникая во все детали. Данный рейс являлся тридцать пятым по счету, причем все предыдущие обошлись без поломок и аварий, что внушало надежду на то, что и наш рейс не окажется исключением.

Должен сказать, этот бравый моряк был, помимо всего прочего, светским человеком с самыми изысканными манерами. Пассажиры, которым волей случая посчастливилось оказаться на борту его корабля, обнаружили в командире, кроме замечательных морских качеств, изысканную учтивость, что в сочетании со светскостью делало общение с ним приятным и сердечным.

«Лафайет», на мой взгляд, был отличным кораблем водоизмещением 3400 тонн и длиной не менее 110 метров от носа до кормы. Два винта, приводимые в движение машиной в 1000 лошадиных сил, обеспечивали бесперебойное движение корабля, развивающего скорость до 12 узлов, что равнялось 22 километрам в час, то есть скорости товарного поезда. Мачты корабля соответствовали парусному вооружению шхуны; грот-мачта несла прямые паруса, фок-мачта и бизань — косые.

Я неточно выразился, сказав, что основная масса пассажиров проводила время на полуюте. Настоящего полуюта на корабле не было, его заменял «руф» (нечто вроде нижней палубы), протянувшийся от носа до кормы. Этот руф имел то преимущество перед спардеком[14], что часть правого и левого бортов оставалась открытой, но от солнечных лучей пассажиров там защищал тент из брезента.

Просторная столовая, расположенная непосредственно под «руфом», занимала почти четверть кормовой части корабля. Такое расположение позволяло сразу после еды превращать обширное помещение в салон для отдыха.

Столовая была просто великолепна: длинные массивные столы из красного дерева, сверкающие искорками хрусталь и стекло в специальных подвесках на потолке, двадцать ламп цвета морской волны, прикрепленных с помощью бронзовых, изящно изогнутых опор к особой конструкции по принципу знаменитого итальянца Кардано, стены из белого мрамора с золотыми инкрустациями и двадцатью иллюминаторами для доступа света и воздуха в помещение.

Расположенные на нижней палубе каюты были просторны, насколько они могут быть таковыми на корабле. Пассажиры единодушно хвалили их за комфорт. Конечно, это не значит, что в них могла найти место для маневра рота пехоты, но ме́ста для проживания всем хватало, и это главное.

Моя каюта, как я уже говорил, располагалась вблизи машинного отделения, так что я буквально плавился в этой парилке, надеясь через два-три дня устроиться на ночлег на палубе.

Добавлю еще, что на «Лафайете» было восемь спасательных шлюпок, что место рулевых обычно находилось на мостике, что бушприта[15] на корабле не было и что его якоря весили тысячи килограммов, а мачты были такие высокие, что требовалась установка громоотвода. Но это, возможно, не так уж и важно.

Я предпочел бы более подробно рассказать об экипаже и о функционировании всего «хозяйства» командира Элиара.

Экипаж вместе с обслуживающим персоналом насчитывал 120 человек. В штаб корабля входили капитан, второй помощник, три лейтенанта, старший механик и четыре простых механика, врач, интендант с помощником и почтовый служащий.

Непосредственно экипаж состоял из 32 человек плюс 44 рабочих машинного отделения. Матросы и машинисты проходили тщательный отбор и уже поэтому были людьми исключительными.

Обслуживающий персонал включал 35 человек — все как на подбор профессионалы своего дела, к тому же скромные, усердные, безупречно честные и преданные командиру корабля. Все они находились в подчинении у метрдотеля господина Гюэ, неизменно плававшего на «Лафайете» в течение двенадцати лет. Впрочем, количество обслуживающего персонала увеличивалось или уменьшалось в зависимости от числа пассажиров на борту.