В перерывах объедаюсь мочеными яблоками, несущими аромат и прохладу из маленького ледника тут же в саду.

Почему «Беня Крик»?

Мой предприимчивый директор Капчинский полагал, что, работая в Одессе над южными эпизодами «Пятого года», я между делом сниму… «Беню Крика»[149]!

А в угловой беседке пили «зубровку» с Казимиром Малевичем, наезжавшим из города.

Упираясь кулаком в землю, он дивно рассказывал о монументальной потенции ослов.

Но, конечно, самыми удивительными были рассказы Бабеля.

И, черт его знает, на ловца и зверь бежит!

Кому же еще, как не Бабелю, встретить вечером по пути от станции Немчинов пост до дачи костер…

У костра — еврей…

у еврея виолончель…

Одинокий еврей играет на виолончели… у костра… в перелеске около станции Немчинов пост…

А потом Бабель рассказывает своими словами «Амок» и все стоит живое перед глазами: и ослепительная тропическая лунная ночь на палубе, и удивительная женщина, и аборт в грязной дыре предместья Калькутты, и трап, проваливающийся вместе с гробом в море, и ужасная грусть заштатного доктора, заброшенного в Индию.

Там же, между делом, кропаю «Базар похоти» и «загоняю» в Пролеткино под псевдонимом… Тарас Немчинов[150].

Немчинов — понятно.

А Тарас — в порядке протеста против того, что Гришка, родив сына, называет его Дугласом (ныне это долговязый лейтенант второй Отечественной войны), я настаиваю на Тарасе[151]!

История с «Марией» Бабеля. Мы никогда не сказали друг другу ни слова о ней. Но это было значительно позже[152].

А здесь, на даче в Немчиновке, я впервые узнал от него о Стефане Цвейге.

Потом получил от него письмо о работе над «Фуше».

Потом приглашение встретиться в Вене и вместе посетить Зигмунда Фрейда.

Приехать не удалось.

Больше не встречались.

Потеряли друг друга из виду.

В сорок втором году он покончил самоубийством в Бразилии.

Вместе с женой, открыв газовый рожок.

Эрнст Толлер повесился в 19[39] году.

Толлера встретил впервые в 1929 году в Берлине.

«Человек-масса» меня никогда не увлекал.

Зато «Эугена несчастного» считаю за великое произведение.

Толлера тоже смутил, [как и Цвейга].

Принимал он меня в своих маленьких, чистеньких и чуть-чуть по-дамски слащавых комнатках.

Широким жестом: «Берите любое на память».

Что взять? Ничего не взять — обидеть…

На стене два ранних литографированных Домье — не очень хороших — в узеньких золоченых рамочках.

Чашку?

Какие-то вазочки?

Ищу того, что в этих комнатах в двойном комплекте…

Есть!

Мексиканский всадник — плетеная мексиканская игрушка, по фактуре и технике плетения похожая на наш российский лапоть.

Беру.

Через некоторое время оказывается ужасный конфуз.

Всадник принадлежал Елизавете Бергнер.

Удивительно — в дальнейшем пробыл в Мексике четырнадцать месяцев!

А из плетеных игрушек привез только толлеровского всадника…

Правда, еще крокодила, которого подарил Капице.

Он собирает крокодилов во всех видах — вторит в этом Резерфорду.

Pulgas vestidas[153]. Лубки Хосе Гуадалупе Посады и многое-многое другое. Но из плетеных игрушек только всадника Толлера — Бергнер!

Детский рай — угловой магазин Фиреке.

Нюрнбергские оловянные (плоские) солдатики в лубяных коробочках.

«Индусские войска».

«Джунгли».

«Индейцы».

«Наполеоновские войска».

Особая прелесть — громадный ящик «лома», откуда можно было покупать поштучно.

Пейзажи на столах. Сложнейшие планировочные маневры в этих пейзажных моделях.

Любимцы. Плывущий индеец (полфигуры) — «Пенкрофф».

«Хэмпти-Дэмпти-серкес»[155] — «членистоногие» игрушки, особенно любимые. Осел и клоун, которых можно заставлять принимать любые положения.

Андрей Мелентьевич (Андрюша) Марков — сын Мелентия Феодосиевича Маркова, начальника Риго-Орловской железной дороги.

Дружба по Риге.

Перевод их в Петербург.

Казенная квартира в здании Николаевского вокзала.

Около выходной арки слева (к Старому Невскому) — большая комната с антресолями.

Антресоли сплошь засыпаны песком, и разбита головокружительная сеть игрушечной железной дороги.

Стрелки. Семафоры. Мосты через речки из стекла, покрывающего голубую бумагу. Станции. Фонари.

Техника меня никогда не увлекала. Я никогда не вспарывал часы.

Вероятно, потому я так люблю «технику» в другой области — в искусстве — и так люблю вспарывать психологические проблемы, связанные с искусством.

В играх с Андрюшей я всегда играл комическим пассажиром (из первой попавшейся игрушечной фигурки), который неизменно опаздывает к отходу поезда, попадает под колеса, путает стрелки и ведет себя как рыжий «у ковра», стараясь по рельсам догнать «курьерский поезд» и путая все на свете.

Другой приятель — француз, уже ни имени, ни фамилии не помню, — сын владельца фабрики стальных перьев.

Ритм «грохотов», смешивающих готовые перья с жирными опилками, дабы не ржавел готовый продукт, — никогда не забуду. Хотя это и есть причина, почему свежие «жирные» перья сразу не пишут, не держат чернил.

Папаша-фабрикант, рыжий, толстый, щетинистый, похож на очень потолстевшего и разросшегося Золя зрелого возраста.

Трио воскресных спектаклей: он, Алеша Бертельс и я.

Хэппи эндинг[156] одного из них.

Алеша en travesti[157].

Француз — английским «бобби». И я почему-то фантастическим… раввином (!) венчаю их.

Чуковский где-то очень давно и очень остроумно защищает футуристов.

Он находит ту же абстрактную прелесть «дыр бул щир»’а[159] (еще было хорошее: «Чеку вам бумбырь»), что мы находим в перечислении имен индейских племен у Лонгфелло — тоже абсолютно лишенных для нас смысла и прельстительных только своими ритмическими и фонетическими чертами (в «Гайавате»:

«… Шли команчи и…» etc.).

Иногда, вспоминая, тоже впадаешь в вовсе отвлеченное любование фамилиями и именами.

Пансион Коппитц.

Игрушша (онемеченное произношение имени Игорь) и Арсик (от Арсения — порочное, просфировидное, белощекое, капризное существо — сверстник) из Москвы.

Фрау Шауб с собачкой и краснощекий в коротких штанишках с голыми коленями — Толя Шауб.

Эсфира и Фрида.

Мака и Биба Штраух[160]

)..

Архитектор Фелско из Риги с дочерью, стареющей девой. И господин Торкияни, на третье лето венчающийся с нею. Фрау Фриск из Норвегии, со странно крупными серьгами, брошками, кольцами.

Сапико‑и‑Сарралукки — испанский консул.

У околоточного надзирателя может быть самая неожиданная фамилия.

Особенно если он в Риге.

Ну кто, например, подумает, что у околоточного надзирателя может быть фамилия… Музис.

А между тем это именно так.

Отца моего школьного товарища — околоточного надзирателя — зовут Музис. Музис — объект моей зависти.

У Музиса — толстая, засаленная, набитая бумажками и записками — записная книжка с резинкой!

Вероятно, у Музисов это наследственная черта.

Так и вижу перед духовным взором своим папашу Музиса со своей засаленной записной книжкой во время обыска, ареста или «составления протокола».

Мой отец — архитектор.

И о нем вспоминаю чертежами, blue prints’ами[162], лекалами, рейсшинами, транспортирами и рейсфедерами.

Но никак не записными книжками.

Наследственности в области записных книжек у меня нет.

Очень завидую Музису.

Зависть живет до сих пор.