Старый еврей сморкается.

Осушает слезы.

Но, прерывая рассказ глухими рыданиями, рассказывает совсем другое.

Еще более удивительное.

Катился вниз по ступеням не он.

Не он бежал под ударами нагаек казаков вниз.

Не его расстреливали солдаты сверху.

Стрелял… он сам.

Да, да, да.

Он в те годы был вольноопределяющимся.

Служил в Одесском гарнизоне.

В памятный день вместе с другими был выведен из казарм.

Вместе с другими был подведен к Одесской лестнице.

Вместе с другими залп за залпом спускал курок.

Вместе с другими стрелял во что-то темное, смутное и непонятное, копошащееся далеко у подножия монументальной лестницы.

И вдруг только сейчас,

двадцать лет спустя,

он разглядел, во что именно они, собственно, стреляли.

Только сейчас понял, что стреляли они совсем не для острастки, а стреляли по живым людям, по живому мясу.

Захлебываясь, рыдает в кресле старый еврей.

Понадобилось двадцать лет жизни и один советский фильм, чтобы раскрыть ему глаза на трагический парадокс его собственного участия в одесских событиях.

В тот же день двадцать лет тому назад начался разгул черной сотни[223].

Пылал разгромленный порт.

И в отсветах надвигавшейся кровавой волны погромов наш участник кровавых событий сперва дезертировал из карательных отрядов Одесского гарнизона, а затем, перебравшись в Румынию, эмигрировал в Америку, к родственникам в Чикаго.

«История эта, конечно, колоритна, — говорит хозяин кинотеатра, выпуская клубы дыма, — но, к сожалению, для рекламы не годилась…».

История другого участника событий оказалась более шумливой.

Она попала в газеты.

И даже не только в газеты.

Даже в прокуратуру.

Шум пошел с Украины.

Кажется, с легкой руки одной из харьковских или ростовских газет.

Фильм только что обошел наши экраны, прошел по заграничным и вот‑вот должен был быть показан и… на Украине.

Нелепо, но факт: последним местом Земного шара, где был показан «Потемкин», была Одесса!

В те годы прокат по СССР не был унифицирован, и Украина имела свой собственный прокат, самостоятельный импорт заграничных фильмов и более чем самостоятельную коммерческую прокатную «политику».

В силу каких-то передряг Госкино и ВУФКУ[224] между собою — они временно не прокатывали продукцию друг друга — и в результате налицо оказался «вышеупомянутый» парадокс… Украина увидела «Потемкина» последней!

Но не в этом дело.

Дело в той шумихе, которая поднялась с появлением «Потемкина» на экранах УССР.

Шумиха по поводу… плагиата.

Поднял ее некий товарищ, именовавший себя бывшим участником восстания.

Сущность его претензии так и осталась не вполне отчетливой, так как о восстании он никаких литературных материалов не оставлял.

Но как непосредственный участник реальных событий он считал себя вправе претендовать на часть авторских, причитавшихся нам с Агаджановой.

(Можно, кстати, вспомнить, что именно благодаря «Потемкину» в это время прошел закон об авторских отчислениях не только за театральные пьесы, но и за кинокартины[225].)

Претензия была смутная, крикливая и не очень понятная.

Но всюду и везде настолько импонировало заявление данного товарища о том, что он «стоял под брезентом в сцене расстрела на юте», что дело, в конце концов, докатилось до начала судебного разбирательства.

Снова сокрушительным аргументом стоял факт, что товарищ «стоял под брезентом», и юристы уже были готовы вот‑вот начать дебаты о деле обойденного участника событий на «Потемкине», как вдруг в дым, прах и конфуз развеялась вся шумиха и все крикливые претензии.

Вдруг выяснилось одно обстоятельство, о котором в разгаре споров забыла даже сама режиссура.

Означенный товарищ утверждал, что «он стоял под брезентом».

Но позвольте…

Исторически-то никто под брезентом не стоял.

Да и просто стоять не мог.

По той простой причине, что никто никого никогда на «Потемкине» просто брезентом не накрывал[226].

Сцена матросов, покрытых брезентом, — была… чистой выдумкой режиссуры!

Я отчетливо помню, как в отчаянии хватался за голову мой консультант и эксперт по флотским делам, бывший морской офицер флота (игравший, кстати сказать, в картине — Матюшенку), когда мне взбрело на ум покрыть матросов брезентом.

Таковы две фигуры, так или иначе (!) участвовавшие в самих событиях.

Третья из них — Константин Исидорович Фельдман — сейчас литературный критик и драматург.

В картине это он — тот самый студент, который приходит на броненосец для связи с берегом.

Так приходил студент Фельдман — ныне 40 лет тому назад — с той же целью с берега на мятежный броненосец.

Однако зрителя всегда интересуют не только участники событий, но и участники самого фильма.

Вот краткие данные о них.

Одной из очень важных фигур по сюжету была фигура доктора.

Исполнителя искали долго, безнадежно и, в конце концов, остановились на полукомпромиссной кандидатуре какого-то актерика.

Едем вместе с моей съемочной группой и малоподходящим кандидатом на маленьком катере по направлению к крейсеру «Коминтерн», где будет сниматься эпизод с тухлым мясом.

Я сижу, надувшись, на другом конце катера, подальше от «доктора» и нарочно не гляжу в его сторону.

Детали Севастопольского рейда знакомы до оскомины.

Лица группы — тоже.

Невольно начинаешь разглядывать типаж подсобных рабочих — «зеркальщиков» — тех, кто будет на съемке держать зеркала и подсветы.

Среди них один — маленький, щуплый.

Он — истопник холодной севастопольской гостиницы, пронизываемой сквозняками, где мы коротаем свободное от съемок время.

«И откуда набирают таких щуплых для работы с тяжелыми зеркалами, — лениво бродят мысли, — еще угробят зеркало с палубы в море. Или того хуже — разобьют. А это — плохая примета…»

На этом месте мысли останавливаются: щуплый истопник неожиданно перескользнул в другой план его оценки — не с точки зрения своих трудовых физических данных, а с точки зрения — выразительных.

Усики и острая бородка…

Лукавые глаза…

Мысленно я закрываю их стеклами пенсне на цепочке.

Мысленно меняю его засаленную кепку на фуражку военного врача…

И в момент, когда мы вступаем на палубу для начала съемок, мысли становятся реальностью: через сдвоенное стекло пенсне, подло сощуриваясь, смотрит на червивое мясо военный врач броненосца «Потемкин», только что еще бывший честным истопником, взятым было в качестве подсобного рабочего…

Существует «легенда», что попа в картине играл я сам.

Это неправда.

Попа играл старик садовник из каких-то фруктовых садов в окрестностях Севастополя. Играл он его в натуральной белой бороде, лишь слегка расчесанной в бока, и в густом белом парике.

А легенда пошла от фотографии «рабочего момента», где мне подклеивают бороду под копной его парика, торчащей из рясы, в которой он снимался. А гримировали меня для того, чтобы я мог дублировать: почтенному старцу надо было падать с лестницы. Съемка со спины. И я не мог отказать себе в удовольствии «собственноручно» проделать этот каскад!

Очень существенный третий участник остался также анонимом.

Но мало того — остался за пределами кадра.

И слава богу.

Так как он был даже не столько участником, сколько яростным противником съемок картины.

Это — сторож парка Алупкинского дворца.

Его стоптанные сапоги и обвислые штаны чуть-чуть не вылезли на экран: он упорно сидел на голове одного из трех алупкинских львов, не давая его снимать и требуя для этого специального разрешения.