Нас спасло то обстоятельство, что всех львов на алупкинской лестнице — шесть.
И мы, перебегая от льва ко льву с кинокамерой, в конце концов так запутали этого сурового и недалекого блюстителя порядка, что он махнул на нас рукой и нам удалось запечатлеть крупные планы трех мраморных зверей.
«Вскочившие львы» были тоже «находкой на месте» — в Алупке, куда мы ездили отдохнуть от съемок в какой-то из «простойных» дней.
Поношенные брюки верного стража алупкинских сокровищ могли навсегда заслонить их от экрана.
И странно сказать, есть еще один участник эпопеи создания картины.
Он тоже на время оставался «за кадром», за пределами фильма, и только четырнадцать лет спустя, уже на «Александре Невском» и далее на «Грозном», примкнул к работам, следовавшим по руслу плавания «Потемкина».
В груде архивных материалов по постановке фильма я нахожу копию протокола № 2 заседания Зрелищной комиссии при Комиссии Президиума ЦИК Союза ССР по ознаменованию памяти 20‑летия 1905 года от 4 июня 1925 года.
Пункт третий протокола касается и музыкального сопровождения того кинофильма о 1905 годе, которым в дальнейшем стал «Броненосец “Потемкин”».
(Вторым пунктом было решение о принятии сценария Н. Агаджановой, написанного нами вместе.)
Что же касается решения по пункту третьему, то примечательно оно для меня тем, что в нем поручается одному из членов юбилейной комиссии[227], уезжающему за границу, там встретиться с… композитором С. Прокофьевым, с которым иметь предварительные переговоры о подготовке «киносимфонии» для музыкального оформления фильма!
Гора с горой не сходится.
Я же много лет спустя все же имел великую радость творческого общения с этим замечательным человеком, о котором мы мечтали еще в 25‑м году!
Пресловутые львы — не единственная «находка на месте».
Таковы же и… пресловутые туманы.
Было туманное утро в порту…
Словно вата легла на зеркальную поверхность залива.
И если бы «Лебединое озеро» игралось не в Одесском театре, а среди кранов и дебаркадеров порта, то можно было бы подумать, что на воды легли облачения дев, умчавшихся в дальний полет белыми лебедями…
Действительность прозаичнее:
туманы над заливом — это просто «простой» — черная пятница в списке календарных дней съемок.
Иногда таких «черных пятниц» бывает семь на одной неделе.
И вот сейчас, несмотря на всю пушистую белизну, мы имеем дело с такой черной пятницей простоя.
Об этом зловеще напоминают черные остовы кранов, торчащие скелетами сквозь флердоранж свадебных облачений тумана.
Да черные туловища ботов, барж и коммерческих судов, похожие на бегемотов, барахтающихся в кисее.
Растрепанную корпию тумана кое-где пронизывают редкие золотые нити солнечных лучей. От этого у тумана образуются золотисто-розовые подпалины.
И туман кажется теплым и живым.
Но вот и солнце задернулось вуалью облаков, как бы завидуя собственному отражению в море, покрытому лебяжьим пухом туманов: «Чем я, мол, хуже?»
Так или иначе — съемок нет —
простой.
Выходной день.
Прокат лодки стоит 3 руб. 50 коп.
В обществе Тиссэ и Александрова мы катаемся по туманному порту, как по бескрайним садам цветущих яблонь.
«Трое в одной лодке».
У Джером Джерома к такому заглавию приписано: не считая собаки.
В нашем случае — не считая кинокамеры.
Наша кинокамера, как верный пес — неотлучно при нас.
Верный «Дебри эль» уперся боком в свободную уключину.
Он рассчитывал (как и мы) отдохнуть сегодня.
Неохотно согласился пробаюкаться в лодке по заливу.
И вовсе не доволен тем, что неугомонный азарт трех катающихся заставляет его вгрызаться в туманы.
Туман вязнет в глазу объектива, как вата на зубах.
«Такие вещи вообще не принято снимать», — кажется, шепчут его шестерни.
Если бы наш «Дебри» действительно был собакой, он бы здесь, конечно, свирепо огрызался.
Но его точку зрения поддерживает иронический смех, несущийся со встречной лодки:
«Чудаки!»
Это над нами смеется оператор Л.[228], работающий тут же в Одессе по другой картине.
Его долговязая, сухопарая донкихотская фигура лениво растянулась на другой лодочке.
Выплывая и вплывая обратно в туман, словно из затемнения в затемнение, он бросает нам на ходу иронические пожелания успеха.
Успех оказался на нашей стороне.
Случайно ухваченная и на ходу эмоционально осмысленная встреча с туманами, подбор деталей, абрисы кадров тут же «на ходу» собираются в материал траурных пластических аккордов, чьи взаимные хитроумные монтажные сплетения сложатся уже позже — на монтажном столе — в Траурную симфонию памяти Вакулинчука.
Во всей картине это оказалось самой дешевой съемкой: за прокат лодки для поездки по бухте уплачено всего 3 рубля 50 копеек.
Львы. Туманы.
Третьей находкой на месте была — сама Одесская лестница.
Я всегда считаю, что и сама природа, и обстановка, и декорация к моменту съемки, и сам заснятый материал к моменту монтажа — всегда умнее автора и режиссера.
И суметь расслышать и понять то, что подсказывает вам «натура» или непредвиденные точки в зачатой вашими замыслами декорации, суметь вслушаться в то, о чем, слагаясь, говорят монтажные куски сцены, живущие на экране своею собственной пластической жизнью, иногда далеко за рамками породившей их выдумки — великое благо и великое искусство…
Но это требует от творческой индивидуальности самоуничижения и почтительной скромности.
А потому это доступно лишь очень заносчивым, себялюбивым и эгоцентричным людям…
Но это еще не все: требуется еще одно.
Требуется чрезвычайная точность общего творческого намерения для определенной сцены или фазы кинопроизведения.
И вместе с этим надо обладать не меньшей эластичностью в выборе частных средств воплощения замысла.
Надо быть достаточно педантичным, чтобы совершенно точно знать природу желаемого «звучания», и не менее свободомыслящим, чтобы не отказываться от, может быть, заранее не предвиденных объектов и средств, которые способны воплотить это звучание.
В режиссерских записях значится точный градус акцента, которым обрывается — через выстрел с броненосца — расстрел на Одесской лестнице.
Есть и наметка средств — служебный черновой вариант[229].
Случай приводит решение более острое и сильное, но в том же ключе — и случайное врастает в тело фильма закономерностью.
В режиссерских записях лежат десятки страниц разработки траура по Вакулинчуку, решенные на медленно движущихся деталях порта.
Но через порт проплывают задумчивые детали случайного туманного дня — их ответное звучание эмоционально точнее укладывается в исходную траурную концепцию — и вот уже непредвиденные туманы вросли в самую сердцевину замысла.
Совершенно так же сбегается набор мелких эпизодов, ступенчато возрастающих по степени жестокости казацкой расправы (на улице, на типографском дворе, на окраинах города, перед булочной) — в одну монументальную лестницу, чьи ступени как бы служат ритмическим и драматическим отстуком членений трагедии, разворачивающейся по ее уступам.
Сцена расстрела на Одесской лестнице ни в каких предварительных сценариях или монтажных листах не значилась.
Сцена родилась в мгновение непосредственной встречи.
Анекдот о том, что якобы мысль об этой сцене зародилась от прыгающих по ее ступеням вишневых косточек, которые я сплевывал, стоя наверху под памятником Дюку[230], конечно, миф — очень колоритный, но явная легенда.
Самый «бег» ступеней породил замысел сцены и своим «взлетом» вдохновил фантазию режиссуры на новый «полет».