Есть еще неряшливого вида дама — жена.

Но она не сидит на месте, и на нее никак не навести фокуса.

Это тоже своего рода военный совет.

Мой толстенький друг оказывается не более не менее как секретарем организации «Des anciens combattants» — нечто вроде союза ветеранов, тоже бывших военных, но не получивших ранений.

Организация весьма благонадежная, сиречь — густо реакционная.

Да еще первого аррондисмана[297] (район Центрального рынка), уже вовсе реакционного гнезда.

Это не мешает ему быть горячим и, как доказывают его дела, бескорыстно искренним другом нашего кино.

Он решает рискнуть своим добрым именем и репутацией и потеребить кое-какие и свои связишки с префектурой.

Две темные фигуры на золоченых стульчиках с энтузиазмом помогут чем могут — со своей стороны.

Они — два брата-венгерца.

На углу бульвара Распай имеется крошечный, в одну маленькую витринку, магазин японских древностей.

Я часто прохожу мимо этой лавочки.

Лавочку содержит какой-то чрезмерно аккуратно одетый Ямагуци-сан или что-то в этом роде.

«Сан» — само означает «господин», так что к имени незачем приставлять еще «мосье».

Это бы звучало так же глупо, как манера парижских белогвардейцев говорить: «Буа де Булонский лес», тогда как «буа» уже значит «лес» и совершенно достаточно говорить «Буа де Булонь».

Маленький магазин холоден и чист, как келья.

На окне несколько резных камушков, которые пишутся «нетцуке», а читаются — «нетцке».

Немного слоновой кости.

Внутри — две‑три бронзовые вазы «клуазоннэ».

Я не люблю эту разновидность японского прикладного искусства, где разного оттенка эмали заливаются в отдельные келейки, разобщенные друг от друга тонкими бронзовыми переборками.

Поскольку мы в Париже, здесь невольно напрашивается упоминание о пуантилизме Сислея и Сера[298].

Там тоже цельная цветовая поверхность расколота на бесчисленное количество цветовых пятнышек чистого тона.

Но там это сделано в расчете на оптическое смешение их в воспринимающем глазе.

И там цветовые пятна сливаются в животрепещущую теплоту игры света.

Здесь же, не сливаясь, отдельные участочки разноцветной эмали как бы распяты по холодной поверхности вазы, а еле заметные полоски разделяющих их бронзовых прожилок кажутся решеткой, которая душит и подавляет живую игру красок.

Она кажется металлической сеткой самодисциплины самурая, беспощадно накинутой на многоцветную игру эмоций.

Все холодно, гладко, бездушно.

Тут же, на стене, висят потемневшие ножны самурайского меча.

Две‑три картинки по шелку.

Удивляет малый и тривиальный набор, невысокое качество и печать какой-то отрешенности владельца магазина от предметов, которые японцы обычно окружают бережливой теплотой.

Оно и неудивительно.

Господин Ямагуци, одетый с иголочки, безупречный в манерах, совершенно не интересуется предметами своего магазина.

В господине Ямагуци самом есть что-то от бронзы «клуазоннэ».

Не только цветные пятна, составляющие его элегантную фигурку, как бы заключены в бронзовые перегородки.

Вот оливковое пятно непроницаемого лица.

Вот черный лак аккуратно зачесанных волос.

Два острых ослепительно белых треугольника уголков воротничка.

Схваченный в талии жакет.

Полосатые брючки с идеальной складкой.

Но этого мало.

Кажется, что и от внешнего мира — общения с людьми и предметами — господин Ямагуци также отделен незримой сеткой бронзовой паутины.

Гладкий, холодный, вежливый, улыбающийся.

Господин Ямагуци вовсе не интересуется предметами своего магазина.

Господин Ямагуци интересуется только оружием.

И притом оружием вовсе не старинным.

А самым что ни на есть современным и совершенным по конструкции.

Однако бельгийские фирмы почему-то неохотно продают свои винтовки на Дальний Восток.

Поэтому из рук в руки оружие покупать трудно.

Вот почему господин Ямагуци, скучая, сидит в своем маленьком магазине на углу бульвара Распай, совершенно не интересуясь коммерческим процветанием своего маленького предприятия.

А сделки с бельгийскими фирмами делают два брата-венгерца, любезно приобретая у бельгийцев винтовки для далекой родины господина Ямагуци.

У таких братцев не может, конечно, не быть своих ходов в префектуру и Сюрте.

И, конечно, [среди] самых мелких служащих. Такие маленькие люди — увы! — так часто бывают самыми необходимыми колесиками в самых крупных делах.

Это они могут списать данные с необходимой «фишки», затерять на несколько дней необходимую повестку, где нужно пропихнуть бумажку, когда нужно заглянуть под крышку нужного досье.

Букет собирается отличный. Но полезность «малых сих» обнаруживается к завтрашнему же вечеру.

Один из венгерцев уже видел мое досье!

В подробности содержимого он не входит. Но буркает что-то обнадеживающее, проходя мимо моего столика около кафе «Ла Куполь».

Через плечо он носит камеру…

Я думаю, что иногда эта камера работает на совсем другую клиентуру, чем господин Ямагуци.

Для полного набора не хватает только разве что внука великого писателя да аристократа прустовского типа.

Но именно тут, как из земли, вырастает виконт Этьен де Бомон (Франция знает не только «Виконта де Бражелона»!)

Когда-то он с супругой был в Москве.

Интересовался фильмами.

Был у меня в монтажной, в студии, в проекционной.

В Париже я ему нанес визит.

Но больше мы не встречались с этой седеющей, высокой, стройной, хотя и несколько сутулой разновидностью мосье Шарлюса[299], после того как он перетрусил устроить показ «Старого и нового» для избранного круга в своем маленьком зимнем саду.

Но в минуту невзгоды, постигшей коллегу, дорогой виконт, сам немножко снимающий, не может не появиться с характерной припрыгивающей походкой на выручку «de son cher ami»[300].

Сам он, конечно, ничего не может, но другой его «trиs cher ami»[301], конечно, будет счастлив.

Жан Юго.

Юго?

Да‑да! Внук Виктора Юго! (или Гюго, как мы привыкли его писать).

Жан Юго принадлежит к нашей касте — он работает с Карлом Дрейером (создателем «Орлеанской Девы»[302] — одной из прекраснейших картин на протяжении истории фильма).

Внук Гюго!

Куда же еще?!

Казалось бы, довольно.

Но мне настойчиво твердят — на этом не останавливаться…

Мне настойчиво советуют снестись с Абелем Гансом.

Он «имеет» двух… министров!

Не очень убедительных портфелей, но все же!

С Гансом я встречался раньше.

Звоню ему сам.

Он очаровательно просит заехать к нему в ателье.

Он в разгаре съемок «Гибели мира» или «Конца света» — не помню точно, как называется его последняя грандиозная затея[303]. Эта затея автора «Наполеона» поглотила море денег, но, кажется, так и не увидела свет.

Он снимает, кажется, в Жуанвилле.

А впрочем, может быть, и в другой студии.

Но, во всяком случае, довольно далеко от города и, по-моему, где-то в стороне Венсеннского леса.

Конечно, по пути невозможно отделаться от литературных реминисценций, связанных с лесом и замком. Здесь когда-то стрелялись герои Поля Феваля, а в замке томились [герои] Понсон дю Террайля.

Конечно, в это время никто еще не предугадывает, что в этом же замке будет коротать свою бесславную старость маршал Петэн[304].

Но расстрелянную во дворе Венсеннского замка Мата Хари, конечно, помнят все.

Марлен Дитрих в этой роли[305] будет пудриться, глядя на собственное отражение в клинке шпаги молодого офицера, командующего ее расстрелом (роскошная «трувай»[306] фон Штернберга, столь убедительного в картинах грубого быта и такого жалкого в своих эстетствующих потугах!).

Строже будет вести себя черная стройная Грета Гарбо на пути к смерти в первом фильме[307], который я увижу, вторично ступив на «обетованные» земли Соединенных Штатов, прождавши шесть недель права въезда в пограничной дыре Нуэво-Ларедо (Мексика).