Быстрее бы развиднелось — на дереве сидеть невмоготу. Все болит. Все ноет. Надоело! Как только покажется солнце, он спустится на землю и растянется на траве, раскинет привольно ноги-руки и поспит по-настоящему. Уже и голова гудит, будто в нее спрятали транзистор, который ловит одни помехи…

Сон одолел-таки Юрку. Он уснул, вцепившись в ветку мертвой хваткой, а когда проснулся, уже рассветало. Боковым зрением увидел призрачную тень, мелькнувшую среди деревьев. Она двигалась бесшумно, то исчезая за кустами, то появляясь в другом месте. Юрка не шевелился, боялся выдать себя. На какую-то минуту тень пропала, а потом появилась совсем близко и оказалась довольно крупной собакой. Юрка чуть не присвистнул от удивления, но вдруг подумал: «Откуда в лесу собака! Это же волк!» Он стоял, скрытый сумеречной тенью в нескольких метрах от опушки, и поводил вытянутым носом. Уши торчком, короткий хвост опущен. Загривок борцовский… Должно быть, почуял запах человека, смотрел в сторону корзинки. Страха Юрка не испытывал, хотя какой-то трепет в душе оставался. Привычно стянуло кожу на голове, зашевелились волосы. Охватило странное оцепенение. А волк все принюхивался и приглядывался. «Интересно, он догадается, что я на дереве?» Словно в ответ на безмолвный Юркин вопрос, зверь приглушенно зарычал, глядя куда-то за плечо. Сверху хорошо просматривалась лобастая голова и крепкая спина серого лесного бродяги. Постояв так несколько минут, волк вдруг широко зевнул и… уселся. При этом он не спускал глаз с корзиночки. Опять зевнул. Сладко так, по-человечески.

— Эй, ты!

Зверь вскинул голову, растерянно уставился на Юрку. В следующее мгновение он резко отпрянул в сторону и бесшумно исчез в светлеющих лесных сумерках.

Над верхушками деревьев пролетел филин. Видно, возвращался с охоты, нес завтрак своим птенцам. Изредка проскальзывали летучие мыши — теперь они шли по прямой, не так, как вечером. Торопились до солнца спрятаться в дупла. Краешек неба на востоке подернулся прозеленью.

Сонный ветер, вестник утра, вскинулся, запутался в кроне старой липы и, выбираясь из нее, поднял прохладный шум. Этот шум и разбудил Лесовика. Хозяин приоткрыл зеленые глаза и насупил мохнатые брови. «Проклятый непоседа!» — проворчал он, потягиваясь. Ветер замер в ветвях. Знал — утром Лесовика лучше не дразнить. Утром он легко приходил в ярость и тогда начинал гоняться за ветром с шумом и завыванием. Он был неукротим в своем неистовстве: его особенно удручало то, что при стычке с ветром страдали деревья. Ветер — существо хоть и легкомысленное, но с гонором. Извечный слуга лесного старца, он вдруг заявлял, что ему надоело быть мальчиком на побегушках. «Поди сюда!.. Слетай туда!..» и так весь день. Неужели это никогда не кончится? У ветра тоже есть нервы!

После множества безуспешных попыток схватить строптивца, Лесовик усаживался на какой-нибудь кряжистой ветке, зевал, почесывался, словом, всячески подчеркивал, что к ветру он не относился всерьез. Лесовик был ужасно толстым. Массивная голова без шеи покоилась на широченной груди, а грудь незаметно переходила в толстую бочку живота. Весь он был покрыт густой, длинной шерстью зеленого цвета. Особенно примечательными были у него конечности — эдакие разлапистые, кривые, мускулистые коряги.

Лесовик перекинул ногу за ногу. Дерево скрипнуло. «Ну, старая, расскрипелась!..» — проворчал Лесовик. Ему хотелось бы еще поспать, но всходило солнце.

Стал почесываться. Пока занимался этой самой важной процедурой утреннего туалета, его сердитый взгляд рыскал по деревьям. И тут он увидел Юрку… Перестал чесаться. «Ты еще здесь? А ну-ка, ну-ка! Рассмотрим тебя поближе!» Лесовик встал на ноги, грузно оттолкнулся от ветки и удивительно легко перелетел на Юркино дерево. Уселся напротив. Разглядывал мальчишку с видом любопытствующего превосходства.

— Ну и как? — спросил он чуть погодя.

— Что «к-к-ак»? — пролепетал Юрка, заикаясь от робости.

Лесовик, вроде бы удивляясь, сделал комичную рожу. Он мог и не корчить ее, рожа ж без того была достаточно безобразной, — лохматая тыква с уродливой картофелиной носа.

— Как твои дела, спрашиваю! — рыкнул Лесовик деревянным голосом.

— Да никак… Вот… отдыхаю.

— Отдыха-а-ю… — передразнил Лесовик и вдруг зашелся таким хохотом, что на дереве задрожала листва. — Ха-ха-ха! О-хо-хо! У-у-хохо!

Он прямо надрывался от смеха, держась лапами за круглый, трясущийся живот. Услышав этот смех, Юрка облегченно вздохнул и робко улыбнулся. Если это чудовище так хорошо смеется, зла оно не сделает. Но до чего же уродлив! Потрясающий урод! Какая-то копна безмозглая… А мускулы! Бог ты мой, какие мускулы, так и перекатываются под шкурой! Шерсть свисает, как у овцебыка. На лапы лучше и не смотреть — вид черных медвежьих когтей нагоняет страх.

Юрка перевел взгляд на лицо Лесовика. В чаще спутанных волос сверкали зеленые глаза с черными гвоздиками зрачков. Раздвинутые смехом губы скалились двумя отменными кабаньими клыками. «Ну и ну», — уважительно подумал Юрка и еще раз робко улыбнулся. Хохот Лесовика вдруг прекратился. Лесовик вперил в Юрку жесткий взгляд:

— Не рановато ли ты улыбаешься? — спокойным голосом спросил Лесовик, а в Юрке все замерло, все онемело в недобром предчувствии.

— Что, не нравлюсь? — спросил Лесовик серьезным тоном.

— Да, не нравитесь, — ответил Юрка в душевней простоте. Лесовик нахмурился, но неожиданно подобрел, глядя на мальчишку с любопытством.

— Смешной же ты малый! — воскликнул Лесовик и опять зашелся раскатистым деревянным смехом.

«И чего он надрывается?» — подумал Юрка, соображая, что может сделать с ним Лесовик.

— Как это «чего надрываюсь?» — спросил Лесовик сквозь смех и кашель. — Как это «чего?» Здоровый смех — мой первый завтрак. Сегодня, не скрою, подзаправился я недурно! Очень уж ты вкусно смешной, лопнуть можно, разрази меня гром! А-ах-ах-ах-ха-ха!.. А ты недурно устроился!

— Хорошая липа, — сказал Юрка тоном воспитанного мальчика.

— Какая же это липа! — удивился Лесовик. — Ты что, в деревьях ни бельмеса? Это же дуб!

Юрка смутился. Он действительно сидел на дубе.

— Пусть дуб, — сказал Юрка. — Все равно. Дуб — тоже хорошее дерево.

— Ха! Хорошее! — воскликнул Лесовик. — Да ему цены нет! Этот бравый дуб, как-никак, был дедом самого Тараса Бульбы!

— Как «дедом»? — не поверил Юрка.

— Вот так! Самым настоящим дедом!

Юрка смотрел на Лесовика во все глаза.

— Ты это… Гм! Не смотри на меня так, — попросил Лесовик, — твой взгляд смущает меня, как бы это сказать… Гляделки-то у тебя этакие… — Лесовик так и не нашел подходящего слова, чтобы сказать какие именно «гляделки» у мальчишки. Юрка перевел глаза на ветви дуба, на толстенный, высокий, ровный ствол с буграми вздутых корней вокруг комля. Дерево было увенчано густым шатром величественной кроны. Ничего не скажешь, прекрасный дуб. Могучий дуб.

— И как же он попал сюда, этот дед-запорожец?

— Когда он попал сюда, он еще не был дедом. Но уже был отцом. Крепкий казак лет эдак под тридцать. Подчеркиваю — под тридцать. Загляденье, а не казак. Был послан с ватагой добрых молодцев к смоленским смолокурам за смолой. Запорожцы тогда замышляли набег на крымчаков с моря, и им нужны были «чайки». Много смолы им понадобилось тогда. Чтобы лодки смолить, как ты сам понимаешь. На обратном пути казачки подзагуляли в одной корчме. Мастаки они были пображничать! Хваты, каких мало!

— Такой казак — и заблудился в лесу?! — Юрка рискнул проявить недоверие. Впрочем, Лесовик, погруженный в воспоминания, не заметил этого или пропустил мимо ушей, что немудрено, настолько уши его были забиты свалявшейся шерстью.

— Как же ему было не заблудиться, если он осушил чуть не полведра огненной! А потом вышел во двор, и там ему подвернулась дочка корчмаря. Ну… он… Словом, пошли они прогуляться по лесу. Где они там ходили-бродили, никому, кроме меня, не ведомо, а я о том болтать не стану, а только свалился молодец под деревом и уснул мертвецким сном. Дочка корчмаря будила-будила его, все зря. Храпел казак. Она и за ус его дергала, и за оселедец, то бишь, за хохол тянула, ничего не слышал казак. Как-никак в нем было шесть пудов. Не много, но и не мало для доброго казака. Разозлилась корчмарка, дернула его еще и за нос, да с тем и ушла. Казак проснулся за полночь, хвать — трубки-то и нет. Пощупал карманы: огниво и кремень на месте, кисет с трутом у пояса, а трубки нет. Пошарил вокруг себя — нет! Ох и взбеленился же он! Так ругался, что у меня уши отвисли… Все это я терпел. Больше того, восхищался! Но когда под конец он помянул «бисову нечисть», я не выдержал — произнес магическое заклинание. И вот он стоит, красавец… Ну, что скажешь?