Пропали штаны! И чего дурень летом топит?

Он поймал меня за ремень и потрепал по щеке: – Ох, Махонька, и бедовая ты, шельма!Приближалась ночь. Наступала пора, когда на передовой, как на пограничной полосе, не до веселья и не до маленьких личных дел. Тяжелые минометы вдруг долбанули так, что земля вздрогнула и глухо загудела. Вот он враг – совсем рядом. Только и ждет, чтобы мы забылись, развесили уши... Начиналась ночная вахта. Надо было собираться домой, а уходить не хотелось,- Останься, – очень тихо сказал Федоренко, но я услышала и отрицательно покачала головой. Он спохватился: – Ох, ведь я дал комиссару слово...Он при всех поцеловал меня грустно и нежно, едва, прикоснувшись губами, даже не смог проводить, так как ему было пора на оборону. Провожал меня хмурый Кузя, переодевшийся в старую форму. Он был не в духе – жалел галифе, ворчал:- Ведут себя так, как будто бы им отмерено жить по крайней мере лет до ста. Вот ахнет сюда этакая дура, и всё...Не ахнет. А если и ахнет – то мимо.Домой я пришла поздно и разбудила Володю:Володя, поздравь меня, я выхожу замуж!Мой начальник поморгал спросонья и сказал сонным. голосом:- Чижик, оставь меня в покое. Я хочу спать...Фу ты, философ сонный! А я и подумать не могла о сне и пошла бродить по расположению штаба. Носом к носу столкнулась с комсоргом. Димка обжег меня голубыми глазищами: злился.Кажется, ты замуж собралась? Ну и не видать тебе комсомольского билета, как своих ушей. Что-нибудь одно: или любовь, или комсомол.Да что ты, Дима, городишь? Где комсомол, там и любовь!Не болтай не дело! – сказал Димка. Он вообще-то признавал любовь, как таковую, но только к Родине.Но ведь мне сам комиссар Юртаев разрешил!Не бреши, не люблю.Честное слово! Ну спроси у него! – Димка призадумался.Дима, хочешь я тебе спою “Карамболину”?Еще чего? – заворчал Димка. – Иди лучше ведомость второго батальона подытожь. Нечего бездельничать.Наплевала я на все ведомости на свете! Ничего я сегодня не способна подытожить! Ка-рам-бо-лина! Ка-рам-боле-та!Ты пьяная, – сказал Димка.Я не пила водки, но согласилась:Верно, Дима. От счастья пьяна...Димка постучал себе по лбу, потом по столу. А что, может быть, и правда я от радости рехнулась?”Не дай мне бог сойти с ума...” Ах, ‘Александр Сергеевич, если тронуться немного от счастливой любви, то это еще ничего...Уходя, Димка сунул мне в руку газету нашей дивизии. Я взглянула и ахнула: доктора Веру и Лешу Иванова наградили медалями “За боевые заслуги”!Я ворвалась в землянку л комиссару и с порога завопила:- Александр Васильевич! Антон Петрович! Доктора Веру наградили медалью!Комиссар взял у меня газету и надел на нос очки в черепаховой оправе, а командир полка сказал:Чижик, ты так сияешь, что можно подумать, что это тебя наградили, а не твоего доктора.Ну как же вы не понимаете, Антон Петрович, что это же всё равно как меня! – закричала я и неожиданно для себя сделала стойку на руках (Петька научил меня этому искусству).Взбесилась девица, – усмехнулся Александр Васильевич. – Ай-яй-яй, бесстыдница! А еще невеста! Бедный капитан Федоренко!А может быть, наоборот, очень богатый, – возразил командир полка. – Ну где он встретил бы еще такого второго Чижика?- Вот именно! – подтвердила я и выскочила на улицу. Надо было всем рассказать новость и написать доктору Вере поздравительное письмо. А заодно справиться, нет ли вестей от Зуева.В конце июля был общеполковой митинг, на котором присутствовали представители от всех наших подразделений. Повестка дня: положение на Южном фронте.Первым выступал комиссар Юртаев. Я еще никогда не слышала такого пламенного оратора. У Александра Васильевича безупречная речь без малейшего акцента и приятный тембр голоса, говорит он страстно, убедительно и не признает никаких шпаргалок. Правильно – раз ты комиссар, так обязан быть трибуном!В этом отношении Антон Петрович отстает, он не мастер произносить речи: то и дело заглядывает в бумажку и делает досадные остановки.А комсомольский вожак Димка Яковлев строчит как из пулемета, шпарит, не признавая знаков препинания, и оттого Димкины горячие слова не сразу доходят до сердца. Он и выступает, как с Володей спорит: мечет громы и молнии и брызгается слюной.Вот о чем говорили на митинге. Гитлер держит на советском фронте более двухсот тридцати дивизий, из них добрая половина – танковые. Немцы двинулись на юг, так как развернуть наступление по всему фронту, как в сорок первом году, у них уже не хватает сил. Гитлер решил захватить у нас последние хлебные районы, уголь, нефтяные запасы, отрезать Москву от основной артерии снабжения – Волги...Мы должны помочь Южному фронту. Наша задача разгромить северо-западную группировку немецких войск и освободить города Ржев и Зубцов.Комиссар сказал, что союзники наши сделали официальное заявление о перенесении срока открытия вто.рого фронта на 1943 год. Ох и костерили же мои однополчане и Рузвельта, и Черчилля, и всю международную дипломатию! Бедный Димка! Не будет теперь тебе спасения от Володиных насмешек.Вечером приятели опять сражались. Володя считает, что наше наступление стратегического значения иметь не будет, что нам отводится роль громоотвода: оттягивать на свою голову отзвук южной грозы. Возьмем мы Ржев или не возьмем – не так важно. Турнут немца на юге: сам из-подо Ржева уйдет...Димка задохнулся от гнева и чуть не полез на Володю с кулаками:- Ты думаешь, оставил Гитлер мысль взять Москву? А сколько от Ржева до Москвы, ты знаешь? И кто тебе дал право обсуждать планы -командования!Они так кричали, что я подумала: “Ну, сегодня непременно подерутся...” – и ушла.Буквально через несколько дней после митинга весь наш участок фронта пришел в движение. Одни части уходили, другие приходили. Тягачи таскали пушки вдоль фронта – артиллерия выбирала позиции, теснила пехоту.Над оврагом, нам в затылок, окапывался какой-то полк другой дивизии. В нашей лощине стало вдруг тесно и шумно. Не осталось ни одного клочка свободной земли на склонах оврага: всё изрыто. В землянках у комиссара и начальника штаба повернуться негде: представители из дивизии, от артиллерии, от связи, от противотанковой обороны, от службы воздушного наблюдения, от прессы...

Всех и не перечислишь!Уточняли последние детали. Антон Петрович, забыв про свое больное сердце, носился, как молоденький: в батальоны, на наблюдательный пункт, к соседу справа и к соседу слева. О его состоянии я догадывалась по водянистым мешкам под глазами, и на ходу заставляла его принимать лекарство, прописанное доктором Ахматовым.В этой толчее меня отыскал Лазарь, он сказал:

Где тебя чегти носят? Тебе дважды звонили из соседнего полка, а я тебя не мог нигде обнагужить. Пгиходи в пятнадцать ноль-ноль. Будут звонить еще газ.За полчаса до назначенного часа я уже сидела возле Лазаря и ждала. Точно в пятнадцать ноль-ноль позвонил Федоренко. Но что можно сказать друг другу, когда линию стерегут сотни оттопыренных ушей. Ни одного слова не пропустят! Вот как наш Лазарь или его помощник Селезнев: привяжут трубку к уху, чтобы руки были свободные, и слушают весь день да и ночь тоже. А уж у нашего Лазаря уши! Настоящие лопухи с розовыми “прожилками. Но Лазарь хороший парень. Рискуя нарваться на неприятности, он иногда разрешает мне неслужебные разговоры по телефону. И не только с Федоренко. На днях я позвонила в медсанбат. Комбат Товгазов так закричал в трубку, что затрещала телефонная мембрана. У Варкеса Нуразовича вместо “Чижик” получалось “Тыз-зик”. Лазарь посмеивался, а мне было не до смеха. Я слушала медсанбатовские новости. Наши все были живы-здоровы, за исключением моей сменщицы Лизы Сотниковой. Она погибла при бомбежке. От Зуева так и не было ни одного письма – как в воду канул мой воспитатель... Зато Николай Африканович прислал комбату ядовитое послание: “...Распорядился мудрый Соломон: старого – с глаз долой; малого – под пули!..” Милый папенька!.. Мы разговаривали до тех пор, пока кто-то не рявкнул: “Кончайте болтовню!” А майор Воронин мне звонил сам, и не один раз.И Маргулис как-то позвонил. Не забывали меня старые друзья.Передавая мне трубку, Лазарь предупредил:- Только смотги, без глупостей!Вот и поговори после этого, да еще с любимым... Федоренко сказал:В ближайшее время не увидимся – сама знаешь почему. Береги себя, не лезь куда не надо. Помни: я тебя люблю.Я тоже.В трубке щелкнуло, и сейчас же в уши полезли смешки и озорные голоса: “Кто там любит? Ах, счастливцы!” – “Девушка, полюбите лучше меня!” – “Не верь, крошка, обманет!”... И Лазарь отобрал от меня трубку.Наш полк перевели во второй эшелон, и мы теперь считались резервом командира дивизии. Но мы остались всё на том же месте, где и были, а наши батальоны, снятые с передовой, окопались за нашими спинами – в районе хозроты.Дивизия наступала двумя полками при поддержке армейского гаубичного полка, полка легкой артиллерии и отдельных приданных артиллерийских и минометных батарей разного калибра.Наша полковая батарея и “самовары” Устименова запасли “огурцов” – они тоже будут участвовать в артподготовке.Теперь целыми днями над нашим оврагом висит богом проклятый “фокке-вульф” и нахально покачивает крыльями. Зенитки берегут снаряды, а пехотного огня он не боится. Говорят, у него брюхо бронированное. Так ли это – не знаю, но еще ни разу не приходилось видеть, чтобы пехота сбила “костыля”.С самого начала войны мы ненавидим этого шпиона, он хуже всякого “юнкерса”: как привяжется к одному месту – до тех пор будет висеть, пока всё не высмотрит! А только улетит – начинается: или бомбардировщики нагрянут, или новая батарея заговорит! И как только не ругает пехота этого окаянного “костыля”! И “горбыль”, и “хромоногий идол”, и “гитара”, и “одноглазый свекор”. По его милости наш овраг бомбят по четыре раза на день. “Юнкерсы”, “хеншеля” и “дорнье” без устали швыряют на наши головы воющие бомбы. И не так страшно, и вреда от бомбежки немного, но уж очень действует на нервы сирена: любят немцы психологический фактор. А сами возмущаются: “Партизаны – нечестная война!” А бомбы с сиреной – честная?! А вообще война – честно?!Августовским белесым утром, когда над нашим оврагом еще клубился туман, ровно в шесть ноль-ноль, с нашей обороны взвилась в небо серия красных ракет, и в ту же секунду рявкнули пушки. Началась артподготовка. Артиллерия ревела десятками, сотнями медных глоток. Через наши головы свистели, шуршали, шипели, шелестели, шли с тяжелым шорохом снаряды. Кромсали немецкие окопы, рвали в клочья воздух, плевались огнем, дымом и серой.В нашем овраге трудно стало дышать, но мы смеялись, кричали “ура”, хотя и не слышали друг друга. Горячие глаза Александра Васильевича вспыхивали огоньками, крылья носа раздувались, жадно втягивая воздух.Антон Петрович держался левой рукой за грудь, тяжело дышал, каска съехала набок, – он совсем не был похож на полководца, наслаждавшегося музыкой боя. Я подумала: “А ведь наступление его доконает, опять останемся мы без командира полка”.Дважды – сначала у нас за спиной, потом откуда-то слева – дала залп “катюша”, и тут я не поверила Володе.Нет, это не инсценировка наступления, не маневр отвлечения сил, а настоящий наступательный бой! Не на всяком участке фронта услышишь “катюшу”. А я и вообще-то ее слышала впервые и очень испугалась, когда вдруг за спиной возникли ни на что не похожие скрежет и шипение. Не раздумывая, я плюхнулась на землю, чем насмешила весь наш штаб, а когда поднялась и оглянулась назад, то увидела только рыжее облачко над позицией, а “катюши” и след простыл!..Артиллерия лупила без передышки больше часа, и можно было ожидать, что в немецких окопах после такой бомбардировки не осталось живой души. Но не тут-то было! Как только пехота поднялась в атаку, немцы вдруг ожили и встретили наступающие цепи ураганом огня: пулеметы строчили без передышки, мины рвались в наших боевых порядках пачками, вражеская артиллерия вела неистовый заградительный огонь по нейтральной полосе. Страшно было даже подумать, что там, где-то впереди, Федоренко... В наш овраг- снаряды и мины падали под прямым углом к земле, прилетали откуда-то прямо с неба.Опять налетели “юнкерсы” – оранжевобрюхие с черными крестами на фюзеляжах. Откуда-то из-за облаков вынырнули наши “ястребки” и стремительно ринулись на чужие бомбовозы. Одного “юнкерса” прикончили с ходу- стервятник, разваливаясь в воздухе, рухнул на свои же позиции и взорвался на собственных бомбах: столб дыма закрыл половину неба.Второго “юнкерса” три проворных “ястребка” прижали к самой земле и повели, как на аркане. Бомбовоз ревел смертным ревом, но послушно шел туда, куда его гнали. Комиссар улыбался, не отрывая глаз от бинокля:Ах, молодцы! Повели, как бычка на веревочке!Куда это они его? – спросила я.Или носом в землю, или на свой аэродром! “Юнкерсы” сбросили оставшиеся бомбы куда попало- половину на свои же траншеи, и ринулись наутек. Наши насели на немецкий конвой. Где-то рядом заговорила зенитка, но сразу же смолкла – стрелять было нельзя: небо над нами кипело и клокотало, как вода в огромном котле.Три “мессера” полетели вниз, объятые пламенем, – два немца повисли на парашютных стропах, третий выброситься не успел. Но и наши две машины оказались подбитыми: один самолет штопором пошел к земле, из другого выбросился парашютист. Воздушный бой выиграли наши, хотя немцев было гораздо больше. И с самого начала войны так: никогда фашистские асы не вступают в равный бой, они привыкли наваливаться втроем, впятером, а то и семеро на один наш самолет. Но наши! Ах эти отчаянные парни: вдвоем, втроем бросаются на целую эскадрилью! Маленькие юркие истребители с красными звездочками на крыльях никогда не покидают поле боя первыми: они сражаются неистово, бросаются на врага, как одержимые, бьются до последнего патрона.Фашистам мало подбить самолет, им надо обязательно расстрелять в воздухе парашютиста или пропороть пулями купол парашюта.А беззащитный парашютист не знает, достигнет ли он живым земли. Да еще хорошо, если на земле ждут свои – вот как мы сейчас. Стоим, задрав головы в небо, и стонем: “Неужели отнесет?”- Нет, кажется, у нас приземлится!Парашютист приземлился на одной половине парашюта, вернее, не приземлился, а упал в расположение наших стрелков, и уже через несколько минут Мишкины ребята принесли его к штабу на плащ-палатке. Летчик весь изранен: пулевых ран и не сосчитать. Мы с Володей всю его одежду разрезали на клочки и сапоги тоже, и бинтовали его голого, обкручивали бинтами с ног до головы. Володя сказал, что летчик будет жить. При падении он ударился о землю лицом и вывихнул нижнюю челюсть, так что не мог ни говорить, ни даже закрыть рта. Раненый был в сознании, и сколько мы его ни мучили, накладывая повязки, ни разу не застонал, только щурил или совсем закрывал глаза. Напоить его водой и то оказалось трудно, он не мог глотать, и мне пришлось по капельке выжимать воду из ватки прямо в сухой горячий рот летчика, а он, наверное, выпил бы целое ведро, если бы мог.Подошла подвода, и раненого увезли в медсанбат