. там Александр Семенович вправит ему поврежденную челюсть.

Атака захлебнулась, – так сказал комиссар.Цепи наступающих залегли на нейтральной полосе. Немцы сопротивлялись бешено: головы не давали поднять. К ночи по приказу из дивизии наши вернулись на исходные позиции. Доктор Ахматов выделил взвод санитарных носильщиков. Ночью Володя Ефимов повел их на поле бея подбирать раненых.А утром всё началось сначала, с той лишь разницей, что наш полк тоже вступил в бой. В конце ночи мы сменили какую-то часть и заняли исходные позиции в своих же бывших траншеях. Командование полка перебралось на наблюдательный пункт.На нейтральной полосе саперы установили дымовые шашки. С рассветом опять ударила наша артиллерия и задымили шашки: белый кудрявый дым, перекручиваясь, заклубился по самой земле и закрыл поднявшиеся в атаку цепи, но встречный ветер разметал дымовую завесу, и снова наступающие оказались как на ладони перед не-мецкими позициями.Только после третьей попытки, около двенадцати часов дня наш левый фланг ворвался во вражеские траншеи,Кто-то из представителей сказал, что впереди идет батальон капитана Федоренко. Немцы имеют приказ самого фюрера – стоять насмерть, – бой идет за каждый окоп, за каждую огневую позицию. Но к четырем часам пополудни противник отступил по всему нашему участку фронта.Сиди здесь! – крикнул мне комиссар и вместе с командиром полка убежал догонять наступающие цепи. На НП остались только я да Лазарь с Селезневым. Володя ушел с комиссаром.Сосед к нам на пговод впутался. Федогенко твой говогит, – закартавил Лазарь.Я вырвала у него трубку и сразу услышала голос Михаила. Он кому-то докладывал: “Я уже у объекта шесть. Двинули дальше, Сматываю связь. Что делается! Бегут фрицы!”- Федоренко! Федоренко! – завопила я в трубку, но он меня не услышал, а Лазарь выругал:- Неногмальная!Я бросилась к амбразуре, подобрала чей-то бинокль, подогнала по глазам и ахнула: наши шли во весь рост, оставив позади себя немецкие окопы. Умолкли вражеские пулеметы, не рвались мины и только откуда-то издалека прилетали тяжелые снаряды. На немецкой обороне вставали огненно-черные смерчи разрывов: фрицы с запозданием громили свои позиции, – наших там уже не было.Я смеялась и кричала:- Лазарь, Селезнев! Наши погнали немцев! Вы только посмотрите!- Я знаю, ответил Лазарь. – Селезнев, давай сматывать связь.- Лазарь, к нам Петька бежит!- Узнай, что за пгиказ.Я выбежала на улицу и закричала:- Петька! Петька! Какой приказ?.- Сматывайте связь и вперед! – издали крикнул Петька и убежал.Полк шел вперед. Мы двигались по дороге в походной колонне. Наш полк снова перешел в резерв. Дивизия взломала оборону противника, и немцы, видимо, бежали на промежуточный рубеж. Мы шли километр за километром, но звуков боя так и не слышали. Федоренко был где-то далеко впереди – его полк “висел на хвосте у противника”.Как весело шагать не на восток, а на запад. Каким торжеством светятся лица у моих однополчан! Еще бы: они пережили атаку и победили! Немцы не просто отступили, а бегут! Молодежь рвется в бой, некоторые ворчат:- Что это комдив так уж нас бережет: чуть-чуть повоевали и опять сзади всех.Пожилые солдаты настроены более трезво:- Навоюешься еще по завязку, не спеши в пекло!Артиллеристы тянут свой пушки, их лошади-битюги теснят нас к обочине канавы, а на обочине транспарант: “С дороги не сходить! Мины!”. На зеленом вездеходе мимо нас проехал развеселый комсорг дивизии Алексей Мишин. Он раскланивается направо и налево и размахивает пилоткой, а его бритая голова блестит, как зеркало. “Виллис” замешкался в дорожной толчее. Алексей крикнул мне:- Чижик, шевели усами! Почему отстаешь? Вот возьмем без тебя Ржев – будешь знать! – И запел во всё горло:Догоняй меня в Берлине, Раскрасавица моя!Вездеход вырвался наконец из пробки, фыркнул мотором и исчез из глаз. Солдаты заулыбались, заговорили;Во, чертов козел! И мин не боится.Какие мины? Тут до нас сотни прошли.Это что ж за марка такая? А?Американская. Рузвельт подарил вместо второго фронта.Прошли добрый десяток километров и остановились в большой деревне. Она так и называлась – Большое Карпово. У колодца сразу выстроилась очередь. Вдоль зеленой улицы прошел комиссар. Он сказал бойцам, указывая на дома:- Вот как бежали фашисты, – ни одной постройки не успели спалить!Появились женщины, дети, старики: изможденные, плохо одетые, босые, но лица у всех радостные, взволнованные, – у меня запершило в горле. Женщины суют солдатам картофельные лепешки и печеные яйца, но хоть и не ели наши с самой ночи – ни у кого не хватает совести принять угощение: отнять кусок у вдов и голодных ребятишек. Но угощаться всё-таки пришлось – женщины разобиделись, некоторые даже расплакались. Одна подслеповатая старушка, указывая на меня пальцем, сказала:Бабоньки, гляньте, какого дитенка оторвали от родимой матушки, воевать заставили... Царица небесная!..Никто меня не заставлял, я сама! – ответила я сердобольной старушке.Она всплеснула сухонькими ручками и заплакала:- Господи Иисусе! Да ведь это девочка! Стало быть, всех парней германец перебил.Бойцы засмеялись:- Бабуся, а мы что, старики, что ли?Вовек нас всех германцу не перебить!Мы сами его в гроб загоним! Вон как драпает.Но старущка всё плакала и крестила проходившую мимо нее полковую колонну.Со мною рядом долго бежал стриженый мальчуган лет шести. Он подсмыкивал рваные порточки и старался на ходу заглянуть мне в лицо. С гордостью заявил:- А наш батя тоже на фронте!- Ну вот теперь письмо от папы получишь,- Знамо, получу.И столько уверенности было в голосе ребенка, что у меня защемило сердце. Нечего было подарить симпатичному мальчишке: в карманах не было ни сухарика, ни кусочка сахару, и я отломила ему большой кусок дареной лепешки. Малыш проглотил слюну, но мужественно отказался:- Не, это вам. Моя мамка тоже пекла,Я настояла: взял и съел с жадностью.Мы шли до самой темноты и остановились в каком-то лесочке. Завалились спать прямо на голую землю, и я изрядно продрогла. На рассвете подтянулись кухни. Наелись горячей пшенной каши, напились чаю, что было кстати – погода испортилась. Небо обложило тучами, дождь повис над самой головой, заметно похолодало, Командир полка, поглядев на хмурое небо, сказал:- Хоть на время от самолетов избавимся.Но мое настроение испортилось вместе с погодой. Я мерзлячка, люблю солнце. В окружении я так намерзлась, что до сих пор боюсь холода, а раньше я любила крепкий ветер и веселый дождик, особенно летний, стремительный ливень. Но это было так давно, еще до войны.. А на фронте другое дело. Что хорошего, когда у человека ноги мокрые или руки замерзли? У нашего Василия Ивановича от холода на кончике сизого носа всегда повисает подозрительная капля. В дождь он бьется над затухающим костром и ворчит по моему адресу: “Хороший хозяин собаку в такую погоду из дому не выгонит, а ты шатаешься – сидела бы дома!”Как будто в непогоду у человека нет никаких обязанностей.Я заметила, что все озябшие злы, и я не исключение. Всё меня раздражает и всё не мило. Ну что стоим, спрашивается? Чего ждем? Называется, в наступление пошли. Знаю, что ждем приказа, а злюсь. Опять, наверное, большое начальство обстановку уточняет и решает, куда нас направить. Как будто заранее нельзя было определить, где наше место.Гнать надо немца, пока он не опомнился, а не ждать у моря погоды, – ворчала я, ни к кому не обращаясь. Комиссар насмешливо сощурился:Чего дуешься, как мыльный пузырь? Тоже мне стратег! Сиди да жди.Надоело сидеть, опять пошла бродить по мелкому осиннику. Народу, как муравьев в куче: не только наш полк, но и еще какая-то пехотная часть и даже танкисты. “Тридцатьчетверки” не замаскированы – танкисты тоже, видно, любят нелетную погоду.Все без дела и все ждут – нудный день тянется бесконечно. Танкисты устали ждать – концерт затеяли. Они притащили лист фанеры, положили его на поляну, придавили по краям камнями. Я не сразу и догадалась, что это походная сцена.На сцену вышел цыган – танкист с гитарой, поклонился зрителям, скромно объявил:- Вашему вниманию, товарищи фронтовики, предлагаются цыганские романсы. – Тряхнул смоляными кудрями, притопнул ногой, ударил по струнам, запел низким голосом:Яко, да-ко, романэ – Сладко нездоровится: Как чума сидит во мне. Шаркая любовница...Больше половины не поняли, но хлопали, не жалея ладоней. Цыган спел “Бродягу”, “Отраду” и захотел плясать.”- Братья по оружию, нет ли у вас гармониста?-вежливо обратились к нам танкисты. Разведчики вытолкнули к сцене Ванечку Скуратова. Он уселся на пенек и заиграл “цыганочку” с выходом. У плясуна длинные тонкие ноги и поджарая фигура, цыган ли он на самом деле-не знаю, но под цыгана играет здорово.- Колесом пройдусь! Печеного рака изображу! Гвардейским способом разделаю! – А ноги выбивают дробь так, что заглушают Ванечкину тальянку.Зрители в полном восторге, поощряют плясуна лестными выкриками:- Ну и бес танкист!Ну и дает, бродяга, жизни! Танкисты довольны, задирают зрителей:Помогите, товарищи брюхолазы! Утомился парень.Желающих с вашей стороны чего-то не видно. А цыган дразнит, издевается:- Давай, давай, царица полей! Ну, кто исполнит танец живота? Разрешается даже ползком...Мишка Чурсин стонет:- Ах, Сережки Васина нет – он бы тебе показал ползком!- Где ж твой Васин? – спросил его комиссар.В медсанбате. Покорябало его малость при прорыве.Покорябало! – усмехнулся Александр Васильевич. – Неисправим, бедняга!Но Мишке не до замечания. Встав на цыпочки, он оглядывает ряды однополчан и хмурится, не находя достойного соперника танкисту. А тот поддает жару.- Что, братки, гусеницы размотались? – И всё пляшет, как заведенный,Чижик, неужели ты такое вытерпишь? – тронул меня за рукав комиссар. – Э, а говоришь, что патриот полка, ветеран дивизии...А может, ей жених запретил публичные выступления? – съехидничал Мишка. Но я не удостоила его ответом. Просто у меня не было настроения, а без настроения какая же пляска?Мишка, видимо, кое-кого сагитировал, потому что наши вдруг закричали:- Чижик!Весь полк кричит:Чижик! Чижик!И танкисты:.Чижш?!А цыган ударил ладонью по подошве сапога, закричал на весь лес:- Все люди, как люди, и цыган, как человек, а ты чего ломаешься? Выходи, фартовый парень Чижик, давай на перепляс!Наши подняли хохот.Выручил меня дождь. Он собирался с самого утра и теперь вдруг распузырился вовсю: холодный, колючий. Танкисты убрали свою сцену, и зрители разбрелись по перелеску.Завернувшись в плащ-палатку, я сидела нахохлившись, как мокрый воробей, и думала о Федоренко. Скоро он уедет в академию, и я с ним. Буду служить где-нибудь в тыловом госпитале... А как же полк? Все стремятся на фронт, а я в тыл... И с Федоренко расстаться немыслимо, и полк покинуть жаль до слез.Лазарь, ты не знаешь, какой срок обучения в академии?В мигное вгемя лет пять, не меньше, а сейчас – не знаю,~- А ты не знаешь,