Флэксмен наконец открыл глаза.

— Послушайте, — сказал он с глубоким чувством, — окажите мне любезность. Я знаю, вы государственный инспектор, но, ради всего святого, почините этот электрозамок сами, и как можно быстрее!

— Всегда рад услужить, — подмигнул мужчина в комбинезоне. — Вот только схожу за инструментом, — и он поспешно закрыл за собой дверь.

— Просто поразительно! — пожал плечами Каллингхэм. — Этот инспектор — вылитый Гил Харт. Частный детектив, специализирующийся на промышленном шпионаже. Я однажды встретился с ним лет пять назад. Либо у него есть брат-близнец, либо его блестящая карьера закатилась. Впрочем, если это яйцо и протухло, никто горевать не станет.

Услышав слово «яйцо», Флэксмен вздрогнул, испуганно взглянул на дверь, но потом только пожал плечами.

— Помнится, ты вроде заговорил о яйцеголовах? — спросил он.

— Пока еще нет, — мягко ответил Каллингхэм. — Но вчера вечером мне пришла в голову мысль. Давай пригласим в контору двух-трех мудрецов — но только не Ржавчика! Попросим Гаспара принести их, однако его присутствие совсем не обязательно, даже будет отвлекать. Да и няню Бишоп куда-нибудь отправим. Пускай Гаспар проводит ее обратно, а мы тем временем часика два-три потолкуем с яйцами, обмозгуем ситуацию — я им кое-что расскажу, может быть, даже продемонстрирую и попробую соблазнить, так сказать. Теперь я понимаю, что тебе очень нелегко, Флэкси, но если станет уж очень плохо, ты всегда можешь выйти и передохнуть.

— Да, пожалуй, ничего другого не остается, — сказал Флэксмен, покоряясь неизбежности. — Если мы не добьемся книг от этих чудовищ, то обанкротимся. Пусть уж сидят здесь и таращатся на меня. Во всяком случае, это не страшнее, чем сидеть и каждую секунду ожидать, как они тихо открывают двери…

Дверь начала открываться так неслышно и плавно, что партнеры заметили это только тогда, когда она уже совсем распахнулась. Теперь Флэксмен не двинулся, только закрыл глаза, лишь между его веками мелькнула белая полоска, будто он закатил глаза к небу.

На пороге стоял высокий худой мужчина, цвет лица которого почти идеально гармонировал с его пепельно-серым костюмом. Глубоко сидящие глаза, длинное серое лицо, узкие сутулые плечи и впалая грудь делали его удивительно похожим на бледную кобру, вдруг высунувшуюся из плетеной корзины.

— Чем обязаны, сэр? — спросил Каллингхэм.

Флэксмен, не открывая глаз, устало добавил:

— Если вы по поводу электричества, то нам уже ничего не нужно.

Пепельный человек бледно улыбнулся, отчего его сходство с коброй еще увеличилось. Однако он всего лишь ответил (с легким шипением в голосе):

— Нет, я просто гуляю. Мне показалось, что этот дом продается — двери нараспашку, никого нет…

— Разве вы не видели монтеров, работающих снаружи? — удивился Каллингхэм.

— Там нет никаких монтеров, — ответил пепельный человек. — Итак, господа, я удаляюсь. Мое предложение с указанием суммы вы получите послезавтра.

— Но здесь ничего не продается! — удивленно сказал Флэксмен.

Пепельный человек улыбнулся.

— И тем не менее послезавтра вы получите мое предложение. Я очень настойчив, господа. Боюсь, вам придется с этим считаться.

— Да кто же вы такой в конце-то концов?! — выкрикнул Флэксмен.

Пепельный человек улыбнулся в третий раз.

— Друзья зовут меня Гарротой. Наверно, за мою железную волю, — сказал он и медленно прикрыл за собой дверь.

— Невероятно! — заметил Каллингхэм. — И этот мужчина кого-то мне напоминает. Вот только не помню, кого?

— А что такое «гаррота»? — недоумевающе спросил Флэксмен.

— Завинчивающийся железный ошейник, — хладнокровно объяснил Каллингхэм, — чтобы душить и ломать шею. Его изобрели весельчаки-испанцы еще в средние века. А еще гарротой пользовались мафиози на Сицилии.

Его брови тут же подпрыгнули вверх. Партнеры молча уставились друг на друга.

Песня Шумана была наполнена чувством величественного и ужасного одиночества, казавшегося еще более торжественным, потому что ее слова доносились из двадцати семи динамиков, подключенных к двадцати семи серебристым овоидам. Когда прозвучало последнее низкое «night», Гаспар тихо зааплодировал. Теперь его волосы были коротко острижены, синяки на лице, пройдя весь диапазон цветов радуги, стали перламутрово-лиловыми. Он достал из кармана пачку сигарет и закурил.

Тем временем няня Бишоп летала по Яслям с поистине беличьим проворством, отсоединяя динамики, и все же недостаточно быстро, чтобы заглушить какофонию воплей, свиста и возгласов, с помощью которых яйцеголовы выражали свое неудовольствие.

— Они ведут себя как студенты в курилке, — заметил Гаспар.

— Между прочим, здесь нельзя курить. Бросьте сигарету, — огрызнулась няня Бишоп, отключая последний динамик. — Впрочем, вы правы. Прихоти, капризы, несносные требования. Сейчас, например, модной стала история Византии и цветовой язык. А ссоры, обиды, подначки! Иногда какие-нибудь двое наотрез отказываются подключаться друг к другу — и так неделями. Жалобы, придирки, взаимные обвинения — почему я говорю с Полпинтой охотнее, чем с другими. Видите ли, завела себе любимчика! Забыла включить глаза и уши Зеленушки. Отказываюсь повернуть глаз Большого так, чтобы ему было лучше видно. И конца-краю этому нет. Или опоздала на целых три минуты семнадцать секунд сделать Чесунчику звуко-визуальный массаж! А настроения! То один, то другой вдруг замолкнет на месяц, и тогда приходится его без конца уговаривать или, что гораздо труднее, делать вид, что мне все равно. Впрочем, последнее более эффективно. А их манера обезьянничать! Стоит одному выкинуть какую-нибудь штуку, и все начинают ему подражать. Мисс Джексон — она увлекается историей — называет их Тридцать тиранов, были такие в Древних Афинах. Иногда мне кажется, что я всю жизнь только тем и занимаюсь, что меняю им диски.

— Совсем как пеленки, — заметил Гаспар.

— Вам смешно, но в те дни, когда они ссорятся друг с другом больше обычного, диски начинают неприятно пахнуть. Доктор Кранц утверждает, что это я себе внушаю, но мне-то виднее! От этой работы у человека все чувства обостряются. И интуиция тоже. Впрочем, может быть, это совсем не интуиция, а привычка всегда беспокоиться за них. Например, меня не оставляет чувство страха за тех троих, что мы отнесли в «Рокет-Хаус».

— Почему? Флэксмен и Каллингхэм хотя и издатели, но не похожи на маньяков. Кроме того, там с ними Зейн Горт, а уж на него-то всегда можно положиться.

— Это вам так кажется. Судя по романам, все роботы — чокнутые. Отправляются ловить взбесившиеся автокэбы именно в тот момент, когда они тебе больше всего нужны, а потом через десять дней приходят и логично начинают доказывать, что не могли поступить иначе. Роботессы как-то надежнее. Впрочем, Зейн Горт, может быть, и не такой, как остальные. Просто я беспокоюсь…

— Боитесь, что яйцеголовы в новой обстановке будут волноваться или испугаются?

— Как раз наоборот. Они могут устроить целый спектакль и так довести человека, что он швырнет их об стену. По крайней мере у меня такое желание возникает раз десять на дню. Ведь у нас не хватает обслуживающего персонала. В «Мудрости Веков» работают всего три няни — не считая меня и мисс Джексон. Доктор Кранц заходит два раза в неделю, а папаша Зангвелл — увы! — не та опора.

— Да, я вижу, нервы у вас расшатались. Это я еще вчера заметил, — сухо сказал Гаспар.

— Привет! — послышалось в дверях.

— Зейн Горт! Кто вас впустил? — воскликнула няня, поворачиваясь к роботу.

— Благообразный старец в проходной, — ответил робот.

— То есть вы воспользовались тем, что папаша Зангвелл спит без задних ног, распространяя аромат ярдов на семь вокруг, и проскочили мимо него? Как чудесно быть роботом и не ощущать запахов! Или у вас есть обоняние?

— Почти нет. Я ощущаю только очень сильные химические раздражители. Они щекочут мне транзисторы…

— Но ведь вы обещали остаться в «Рокет-Хаусе» с Полпинтой, Ником и Двойным Ником! — вдруг вспомнила няня Бишоп.