Пока мы готовились к поездке, сезон в Малом театре продолжался. В то время моими ролями были, кроме «Царя Федора», Дидье в пьесе «Сверчок», Тимошка Скоморох в «Девичьем переполохе» и в «Дон-Жуане Австрийском» — мальчик Пабло. Работал я над этими ролями самым примитивным образом. Я часто кутил и проводил бессонные ночи, и была у меня странная манера засыпать за столом, среди пирующих. Обыкновенно уснув всего на несколько минут на руке, просыпался опять одушевленный, горящий, и тут же среди пьющих людей ко мне приходили  вынашиваемые мною очередные образы, и я выхватывал из кармана карандаш, делал пальцем условный знак: «не мешайте», и что-то быстро записывал на манжетах, иногда у меня записями были переполнены все манжеты, на которых я отделывал роли. Каждый раз жена моя переписывала дома, и часто среди записей попадались такие штрихи, которые многое в роли освещали. Так я работал вплоть до самого Раскольникова.

Пресса меня осыпала похвалами. В конце сезона у нас дебютировала в «Грозе» Юлия Ивановна Журавлева. Я играл с нею, как и в первом сезоне, роль Тихона. Меня страшно интересовало, что напишет рецензент Россовский. На другой день читаю: «Роль Тихона у Орленева — это нечто необыкновенное, моментами он напоминал великого Мартынова»[60]. Я разыскал в старых рецензиях его же критику о «Грозе» и наклеил обе подряд на картон с надписью: «До и после Федора».

Вскоре после этого было сотое представление «Царя Федора», и на другой день опять появилась статья Россовского, в которой он пробирал дирекцию, не удостоившую даже скромным венком «удивительного артиста, сделавшего ей сотню полных сборов»[61]. На сто первое представление ко мне в уборную пришел растерянный А. С. Суворин и сказал мне: «Орленев, бессознательно произошло с нашей стороны невнимание. Я буквально все это время был завален делами по издательству. Скажите, что вы для себя хотите?» Я сказал, что я ничего и не ожидал. Он настаивал. Но в это время мне подали телеграмму от артиста Мячина, гласившую: «Ты теперь в силе, устрой меня в Малом театре на следующий сезон». Тогда я сказал: «Вот сделайте для меня, Алексей Сергеевич, подарок, — возьмите его!» Суворин просил телеграфировать Мячину, что он принят. «Ну а для себя что вы хотите?» У меня явилась оригинальная мысль. В это время как раз вывесили запрещение приносить в уборные артистов крепкие напитки. А так как я не мог играть, «не поправившись», я постоянно занимался изысканием, где бы занять денег, чтобы достать коньяку. Вот я вместо подарка и попросил Суворина дать мне карт-бланш, чтобы по моей записке все приносилось из буфета. Он разрешил, а директора его за это очень упрекали, потому что другие актеры, узнав об этом, стали меня просить выписывать напитки и для них, и — о ужас  дирекции! — из буфета на огромном подносе через сцену носят в уборную множество разнообразных напитков. Вскоре сезон был закончен, я получил роль Раскольникова в переделке Якова Дельера[62].

На второй неделе поста мы отправились в поездку. По просьбе министра Хилкова достали отдельный вагон. Народу было более пятидесяти человек. Мы взяли почти весь состав труппы Малого театра; десять сотрудников-статистов, пять портных, трех парикмахеров, костюмов более восьмидесяти, всю бутафорию и даже колокола и опытного из Москвы звонаря. Наши декорации были очень велики, и для небольших театров мы заказали дубликаты. Маршрут наш: Тула, Орел. Курск, Харьков, Киев, Екатеринослав, Елисаветград, Николаев, Херсон, Одесса, Бердичев, Житомир, еще Киев, затем Тифлис, Баку, Новороссийск, Батум, Ростов и далее на запад.

Сыграли в Варшаве шесть спектаклей подряд в Большом театре. После первого представления режиссера князя Оболенского вызвал к себе генерал-губернатор князь Имеретинский и предложил ему сказать Орленеву, чтобы он не изволил хвататься за бородку, так как это жест его императорского величества. Ленский дал ему за меня подписку. На третьем спектакле случился скандал. Во время пятой картины, когда царь Федор малодушно говорит Годунову: «Да нету, шурин, нету, будет все по-твоему», — из второго ряда вдруг кто-то бросает бинокль с криком: «Не позволю оскорблять царя!..» Бинокль попал в Казимира Бравича, который играл Шуйского. В театре — крики, истерики, пришлось опустить занавес. Бросившего бинокль увели в участок. Он оказался ненормальным субъектом. Занавес не пришлось поднять: как раз в этот момент объявили публике, что в Крыму скончался от чахотки цесаревич Георгий[63]. Следующие два спектакля были из-за траура отменены. Мы, желая использовать варшавские красоты и буфеты, целых два дня пили без устали и без надежды. Ленский объявил актерам, что после второго предупреждения он отправит виновного обратно в Петербург. Несколько раз звал меня для подписывания приговора об отставке некоторых пьяниц, я резонно отвечал ему: «Я не судья им, — я вместе с ними пью». Он несколько раз вызывал меня на суд пьяниц товарищей, и каждый раз я, заступаясь за приятелей, давал  ему обет не брать ни капли вина в течение трех дней. И точно, как ни было мне тяжело, я удерживался от питья. В трезвые дни я приступал к работе над Раскольниковым.

В труппе были хорошие люди. Я особенно дружил с Казимиром Викентьевичем Бравичем и Николаем Николаевичем Михайловским, студентом, сыном знаменитого публициста. Помню, в Одессе мы с ним в зверинце купили маленькую хорошенькую обезьянку Машку. Жила она у нас по очереди, по три дня. Вот она и спасла мой заработок — восемь тысяч. Как-то раз в Одессе (поездке было ровно месяц) Ленский, подсчитав доход, послал позвать меня из соседнего номера, где жил я, чтобы сдать следуемые мне деньги. А накануне после спектакля «Царя Федора» со мной произошел необычайный случай. Когда я выходил из театра после спектакля, меня поджидала какая-то молоденькая девушка и, сказав: «Ведь вы Орленев?» — взяла внезапно мою руку и несколько раз крепко поцеловала. Я, конечно, оторопел, она же разрыдалась и пошла вперед, нервно шатаясь. Я поддержал ее, утешил, успокоил и, проводив ее домой, рядом с театром, сказал, что я с ней завтра поговорю, и просил ее прийти в час дня на Приморский бульвар. Вот тут-то и случилась оказия. Как раз в эти три дня гостила обезьянка у меня. Когда за мной прислал Ленский слугу, обезьянка, испугавшись, бросилась на кровать к моей жене и сонную ее так испугала, что с ней началась истерика. Я бросился скорее за женой Ленского, Ленский и его жена, схватив флакон с одеколоном, бросились к нам в номер и стали приводить в чувство мою жену. Их номер рядом был раскрыт настежь. В это время у Ленского сидел какой-то администратор, пришедший по театральным делам. Когда все успокоилось, мы с Ленским пришли к нему подсчитывать доходы, а жена его осталась у меня. Он показал мне все отчеты, предложил мне расписаться и начал доставать деньги, но денег у него не оказалось. Он растерялся, стал нервно раскрывать столы, искать в карманах, нигде денег не было. Тогда он вспомнил, что уложил все шестнадцать тысяч в дорожную сумочку, которую повесил на спинку своего кресла, но сумки там не оказалось. Переполох был большой. Сидящий за столом администратор стал показывать свои карманы, прося при этом обыскать его. Ленский позвонил полицеймейстеру (в номере был телефон) и, объявив ему о пропаже шестнадцати тысяч, просил приехать и прислать сыщиков. Актеры почти все жили в этой же гостинице, все сбежались в номер к Ленскому и приняли участие в поисках пропавших денег. Общее смятение. Я же, вспомнив про назначенное в час свидание на бульваре, отвел Казимира Бравича в свой номер и упросил его дать мне взаймы сто пятьдесят рублей. Вечером мы должны были выехать в Кишинев на два спектакля «Федора». Весь этот день я провел в дивном настроении, катался на парусной лодке, ездил на Фонтаны, все время был на воздухе, день был солнечный, прекрасный, барышня оказалась хорошей музыкантшей, и я наслаждался ее чудесной игрой на фортепьяно. На вокзал приехал я минут за двадцать до отхода. Встретили меня товарищи радостно и заявили мне, что деньги отыскались. Я предложил пройти в буфет и выпить за успех. Бравич рассказал мне следующее. Искали пропавшую сумку сыщики по всей гостинице, переворачивали мебель, вынимали ящики из всех комодов и шкафов. Нигде и ничего. Вдруг раздался резкий обезьяний писк. Все насторожились. Звук слышался из-под кровати. Тогда кровать перевернули и там нашли зацепившуюся за матрасную пружину обезьянью лапку и меж пружинами же спрятанную сумку. Все догадались, что в отсутствие хозяев администратор засунул сумку за пружины, но из моей комнаты сбежала обезьяна и забралась под матрац.