Успех в Одессе и по всему пути мы имели колоссальный, как материальный, так и художественный. «Старый театрал» (Хейфец) в местных «Новостях» написал пять громадных хвалебных фельетонов[64]. Даже в маленьких местечках нас принимали с радостью. В Одессе же я получил подарок — золотой портсигар от градоначальника гр. Шувалова с трогательной надписью. А в Харькове я получил часы с надписью на них «Царю Павлу Орленеву от шута Анатолия Дурова».

Поездку мы заканчивали Нижним Новгородом, играя семь спектаклей подряд в огромном ярмарочном театре, где находились и наши квартиры. Помню, благодаря каким-то церковным праздникам, у нас был перерыв между спектаклями. Воспользовавшись им, мы на прощание закутили и пили до того, что в день предпоследнего спектакля из актерской комнаты по коридору толпа вторых  актеров несла какую-то тяжелую фигуру. Когда князь Оболенский их спросил, в чем дело, — они ответили: «Несем играть Василия Шуйского». Это был актер Павел Муромцев.

Актер Аристов, который дружил с Муромцевым, стал отливать его нашатырным спиртом и лил его из горлышка бутылки прямо в рот. На это Муромцев кричал ему: «Мерзавец, негодяй, ведь ты меня спалил». Первую картину играли без Василия Шуйского, его монологи говорил князь Головин. К четвертой же картине Муромцев поправился, и Аристов, его приятель, пришел в уборную к артисту Бравичу и произнес: «Удивительно живуч русский актер». Бравич спросил: «Почему?» Аристов ответил: «Да вот Муромцев, — ведь другой бы от такого приема околел, а у этого стал голос чище». Я этот случай рассказал Антону Павловичу Чехову, и он очень смеялся.

Работа над ролью Раскольникова. — Сезон 1899 г. — Постановка «Преступления и наказания». — Отзыв В. М. Дорошевича. — Влияние роли Раскольникова на психику. — Кутежи и скандалы. — «Лорензаччио». — На Иматре. — Поездка по России с «Преступлением и наказанием». — Работа над ролью Дмитрия Карамазова. — Гастроли у Корша. — В Костроме. — Встреча с Аллой Назимовой. — В Вологде. — Ф. И. Шаляпин.

Князь Оболенский делал хорошо, что штрафовал меня, не позволяя по три дня брать в рот ни капли спиртного. Тогда я принимался за роль Раскольникова. Тут начинались моя боязнь, мои мучения, мое непонимание роли. В конце поездки я, разговаривая с Бравичем о своих сомнениях, увидел, что он очень хочет играть роль Раскольникова. «Павел, — сказал он, — если ты действительно отказываешься от роли, так напиши Суворину, что я хочу сыграть ее». После моей поездки с «Федором» поехал я в Петербург повидаться с Сувориным. Встретив его, я объяснил свои сомнения, прося освободить от Раскольникова и дать мне попробовать сыграть Мармеладова, а Бравич пусть его играет. Суворин от этого отказался[65], сказав: «Ну, какой же, собственно говоря, Бравич молодой человек?» А Дельер, присутствовавший при нашем разговоре, расстроенно, чуть не со слезами, умолял меня не бросать роли: «Вы поймите, если вы роль одолеете — вы утвердитесь как трагик. Я дам вам на год монополию, и вы объездите всю Россию, все уголки ее».

Он точно напророчил мне. Я поехал в Финляндию вместе с женой. Там, в одиночестве, ведя жизнь трезвую, я взялся за последнюю попытку. И опять в бессонную ночь «с закрытыми глазами» мне представилось искаженное перед припадком падучей лицо моего брата. Я представил себе его запекшиеся подергивающиеся губы и тик правой щеки; этим заполнена была громадная пауза перед признанием в убийстве товарищу Разумихину. Я помню, ночью сейчас же вскочил и начал играть это место. Рано утром я разбудил жену и перед ней сыграл всю эту сцену придушенным, заикающимся голосом и с искаженным, трясущимся лицом. Помню, ее всю захватило, и она от испуга долго не могла говорить. Я с первым поездом поехал в Петербург, прямо к автору переделки Дельеру, и сказал: «Вот вам отрывок из шестой картины. Посмотрите, годится ли?» И тут же сыграл.

1899 год. Оклад по-прежнему 250 рублей, но выговорил бенефис полностью без всяких расходов. Сейчас же приступили к репетициям «Преступления и наказания». Во время первых репетиций я чувствовал себя ужасно скверно. «Да что! Разве это его дело? Ничего у него не выйдет. Федор исключительная роль, ему удавшаяся». Разговоры эти очень меня волновали и мучили. На третьей репетиции, после сцены признания Разумихину, которую я очень почувствовал, я вышел в коридор и наткнулся на студента-актера Николая Николаевича Михайловского, который, прислонившись к колонне, судорожно рыдал. Я подошел к нему и спросил: «Что с вами?» Он обнял меня, говоря со слезами: «Это выше Федора, выше», и этим сильно меня поддержал в моей вере в роль. С этой картины, когда я ее сделал, я стал чувствовать много моментов Раскольникова. Помню, мною было задумано первое появление Раскольникова: он незаметно вырос, точно призрак[66].

Спектакль имел громадный успех. Вся пресса приветствовала пьесу[67].

Дорошевич в статье написал: «Исполнитель роли Раскольникова П. Н. Орленев — редкий. Право, глядя на этого удивительного артиста, начинаешь верить тем легендам, которые рассказываются о Мочалове. В роли царя Федора Орленев показал, что он замечательный трагический актер, в роли Раскольникова он доказал это. Роль Федора Орленев играет удивительно, но ведь бывают такие случаи, быть может, думалось, что это одна трагическая роль, которая удается актеру. Исполнением же роли  Раскольникова Орленев доказал нам, что он по силе истинно трагического дарования — явление давно уже небывалое в летописях русского театра. Какое умение держать в оцепенении весь зал в немых сценах, при помощи только мимики! От Росси в “Макбете” и от Мунэ-Сюлли в “Гамлете” не веет таким трагизмом, каким веет от Орленева — Раскольникова в первом его появлении. Можно только сказать, что сцены с Порфирием Петровичем, признания Разумихину и сцены с Соней — в исполнении Орленева зритель не забудет никогда».

Когда я сыграл роль, невольно почувствовал внутри себя какой-то перелом. Вместо прежнего жизнерадостного Орленева появился озлобленный, истерзанный нервами человек, который в дни спектакля никого не мог видеть около себя. Сыгравши роль, я делался самим собою. Я не раз говорил: «Проклятие Дельеру за то, что он Раскольниковым убил во мне жизнерадостность». В тот день, когда я играл, семья моя со мной не разговаривала. Пьянство мое стало носить совершенно иной, чем прежде, характер. Вечные скандалы, ко всем придирался, не мог видеть полиции и попов; встречу попа и говорю: «Батюшка, благословите, — и, замахнувшись, продолжаю: — а то я вас благословлю». Часто сидел в участке пьяный; пристава, рассматривая вещи арестованного, видели часы с надписью «Царю Павлу Орленеву от шута Анатолия Дурова» — и освобождали. Я не мог играть Раскольникова, не выпив чего-нибудь крепкого для подъема. И хотя мой карт-бланш отняли, у меня явилась благодетельная фея, поднесшая мне во время спектакля «Преступления и наказания» корзину с цветами с визитной карточкой: «Соня Мармеладова». Принеся домой эту корзину, пересаживая цветы, нашли под ними бутылку с дорогим старым коньяком, и это приношение повторялось каждый спектакль «Преступления и наказания». Когда меня арестовывали, обыкновенно я кричал: «Я царь или не царь?» Часто вызывали по повесткам в суд за произведенные скандалы. Я не ходил, меня штрафовали, а в конце сезона я получил повестку, что осужден на три недели по совокупности поступков, но мне удалось отделаться, сославшись на болезнь. Защищал меня присяжный поверенный Аронсон, который убедил судью, что я действовал в болезненном припадке неврастении. Мне смягчили наказание, сократив срок на одну неделю.

Приближался мой бенефис. Искал, что мне поставить. Случайно встретился с Николаем Федоровичем Арбениным, артистом, литератором и переводчиком. Он мне напомнил, что во время первых моих шагов в Москве мы читали у него на квартире запрещенную пьесу, которую Александр Павлович Ленский хотел поставить в свой бенефис в Малом театре, «Лорензаччио» Альфреда Мюссе. Я прочел еще раз пьесу, она меня увлекла, стал над ролью работать, заявил ее в бенефис. Ходил часто в итальянский ресторан «Пивато» на Большой Морской, там изучал жесты и мимику итальянцев. Роль опять трагическая, с идейным убийством, вроде Раскольникова. Роль, по обыкновению, как и каждая, давалась с трудом и мучила меня. Особенно Суворин на репетициях мучил меня, когда махал своей палкой. Однажды я вскочил в директорскую ложу и выхватил у него палку, сказав: «За возврат этой палки вам придется дорого заплатить». В ресторанах я всегда просил записать счет за палкой, на которой имелась монограмма с надписью; «Ал. Серг. Суворин. Эртелев, дом 6». Алексей Сергеевич на это не сердился, он любил, когда с ним проделывали шутки. Пресса «Лорензаччио» хвалила, Дорошевич писал: «Орленев дает не только итальянца, но перед зрителем — эпоха Возрождения. Как он дивно носит костюм и особенно обращается с плащом»[68].