Как-то раз на террасе сидели они вдвоем и часа два без умолку разговаривали… О чем только они не вспоминали, в какие области не заносились! При таком незабываемом, удивительном разговоре время проходило совсем незаметно. А я сидел и думал про себя, какие это исключительные, бесконечно интересные люди, чего только они  не переживали, о чем только не читали, ко всякому вопросу подходят они по-своему, А вот я сижу среди них, подавленный, и даже в разговор вступить не смею. Ничего-то я не знаю, ничего не умею.

Когда А. С. Суворин уехал, я под пережитым впечатлением сказал об этом Антону Павловичу и прибавил: «А вы в разговоре со мной несколько раз намекали мне на мою интеллигентность… Какой же я интеллигент, если я ничего не знаю». Он сказал: «Да, Орленев, вам помогает разбираться во всем ваша большая, исключительная интеллигентность — ее в вас разбудили не гимназия и не университет, а ваши роли, в изучение и обдумывание которых вы так упорно, так проникновенно углублялись; вам помогает творить ваше воображение, ваша душа, воля, ваш темперамент…»

На другой день мы вместе с Антоном Павловичем провожали Суворина в Феодосию. В это же время в Ялте находился и Власий Михайлович Дорошевич. Он тоже бывал у А. П., который любил его и часто смеялся над его остротами. Помню, раз Дорошевич упрекал А. П., зачем он так дешево продал право на издание своих произведений Марксу. А. П. и сам не раз раскаивался в этом, но прибавлял в свое утешение, что Маркс обязан печатать все, что выйдет из-под его, А. П. Чехова, пера. Тогда Дорошевич сказал: «Я бы на вашем месте, Антон Павлович, наставил бы по всей вашей даче столиков, разложил бумаги и чернил на них, усадил бы гуляющих по Ялте без дела молодых литераторов, заставил бы их строчить с утра до ночи, что им в голову взбредет, — а вы только бы разгуливали, да фамилию свою под их стряпней подписывали, да Марксу бы и отсылали; поверьте, он бы скоро не только от контракта отказался, но и неустойку громадную вам предложил». А. П. очень смеялся.

Один разговор с Дорошевичем по возвращении от А. П. решил мою дальнейшую участь… У меня все-таки где-то бессознательно в душе шевелились сомнения, не пойти ли мне в какой-нибудь хороший театр на постоянную работу, особенно после настойчивых уговариваний А. П. пойти к Станиславскому. Я любил В. М. Дорошевича и верил ему. Рассказав о сомнениях своих, я просил совета, как мне быть. Он сказал: «Ведь вы не сами захотели быть гастролером, а вас случай создал; ну и пользуйтесь им, как судьбою своей. Будьте одиноким, разъезжайте и диктуйте законы».

Каждую свободную минуту я думал о новой роли Освальда и чем больше разбирался в ней, тем сильнее охватывало меня какое-то непонятное скорбное настроение.

А в это время приходилось с имеющейся труппой актеров ставить в Ялте случайные спектакли, чтобы зарабатывать на пропитание. Актеров в Ялте из разных городов собралось много. Как-то раз на набережной бросилась мне в глаза знакомая фигура в феске. Присмотревшись, я узнал знаменитого А. К. Любского. Он стоял на набережной и глядел вдаль в бинокль. Фигура была до того красочна, что я долго не сводил с нее глаз.

Любский, как я уже говорил, когда-то гремел в провинции, особенно в волжских городах. Многие города его буквально носили на руках. Он был исключительно гастролером и, олицетворяя в полном смысле Геннадия Несчастливцева, ходил из города в город и покорял своим талантом театры. Но это был человек пламенный и на сцене и в жизни. Он все прокучивал — иногда играл на сцене в таком пьяно-скандальном виде, что не доигрывал спектакля. Часто в костюме и гриме попадал в полицию — вытрезвлялся и направлялся пешком в следующий город. Придет в город и прямо с котомкой в театр, на сцену со словами: «Дайте, бгатцы, загаботать бедному агтисту» (он не выговаривал буквы «р», но это выходило у него очень красиво).

Припоминается его последний скандал в Москве, где он играл в труппе М. В. Лентовского в театре «Скоморох». После спектакля он с друзьями отправился в ресторан Саврасенкова на Тверском бульваре. Там они сильно подвыпили, и, когда за соседний столик усаживалась компания купцов и один из них начал перед закуской креститься на икону божией матери, Любский, обратясь к нему, громко произнес: «Чего ты дугак, кгестишься — эта богогодица ко мне в Сагатове в номега ночевать пгиходила…» Купцы возмутились, послали за полицией, составили протокол, увезли Любского в участок и на следующий день, несмотря на заступничество Лентовского, выслали из Москвы.

Затем я с ним встречался в Петербурге, где он одно время находился в убежище для престарелых артистов, но  благодаря своим скандалам там не удержался и был уволен с пенсией в 25 рублей ежемесячно.

Встречаясь с Любским, я уводил его к себе домой и, когда он был трезвый, много черпал от неизмеримой силы этого униженного, но независимого и непримиримого таланта.

Я бесконечно обрадовался теперь, встретив его в Ялте. Мы расцеловались. Я спросил его, что он здесь делает. Он гордо ответил мне, что назначен надсмотрщиком над виноделами. Я был поражен проницательностью тогдашних властей, пустивших такого, как Любский, козла в огород, да еще начальником.

Как раз в это время А. П. Чехов просил меня поставить спектакль в пользу санатория для туберкулезных[98], где он состоял председателем. Я обратился к Любскому с просьбой принять участие в предполагаемом спектакле. Он с радостью согласился, сказав, что может сыграть одну сцену из «Скупого рыцаря» А. С. Пушкина; он также согласился взять на себя роль дедушки в водевиле «Школьная пара». Между прочим в разговоре с Любским я спросил: «Как вы, Анатолий Клавдиевич, с таким небольшим ростом играете Отелло, Макбета?» Он ответил: «Догогой мой, я гасту, когда иггаю».

Я приехал к А. П. с радостным известием об участии Любского. А он меня огорошил словами: «Слушайте, не связывайтесь вы с этим пьяницей — он вам все дело загубит». Я ему говорю: «Не беспокойтесь, Антон Павлович, я буду следить за ним и караулить». Антон Павлович; «Ну вот вместе и напьетесь. Ведь вы, актеры, точно малые дети». — «А кстати, знаете, Антон Павлович, как играли дети: — давайте играть в актеров, говорят они, давайте, давайте! А как? Перепьемся, передеремся и ляжем спать». Антон Павлович: «Ну смотрите, чтобы и вы с Любским так же не сделали». В конце концов я взял спектакль под свою ответственность.

Любский давно не играл и очень загорелся, все время заботился о гриме, костюме, сам занимался бутафорией, оклеивал сундуки, писал декорации — словом, весь отдался спектаклю. Я все время за ним следил, как бы он не напился и не подвел нас. Перед началом спектакля я пришел в уборную в семь часов, Любского там не застал и, узнав, что он только что ушел в буфет, бросился за ним  в погоню. В буфете я увидел Любского, что-то таинственно заказывающего буфетчику. Я его окликнул, он немного растерялся и обратился к буфетчику, как бы продолжая прерванный заказ: «Так, пожалуйста, пришлите в уборную стакан чаю и два куска лимона», — с этими словами он направился в уборную, а я спросил у буфетчика, что он заказывал без меня, и узнал, что он заказал двойную («двуспальную») рюмку водки и просил подбавить туда перцу.

Я все время, пока он одевался и гримировался, не отходил от него. Наконец перед самым спектаклем он отвел меня в сторону и умолил меня дать ему выпить большую рюмку коньяку, убеждая меня, что он много лет не играл и очень волнуется. Я распорядился, он выпил и пошел играть. Я стоял за кулисами у окна, и он захватил меня своей мимикой, жестами и толкованием роли. Когда после сцены «Скупого рыцаря» Антон Павлович пришел в уборную, я сказал ему: «Ну что, Антон Павлович, видите, полная победа». А. П. опять меня огорчил, говоря, что он сидел в первом ряду и ничего не разобрал из его слов: «У него, знаете, какая-то неясная речь, он все время шамкает». Я сказал, что можно утешиться и тем, что с голоду он не пропадет, «каша» у него во рту. А. П. улыбнулся и что-то отметил в записной книжке, — он часто делал отметки после моих рассказов.