Сказано и сделано, как всегда у меня бывало в жизни: не обдумав, без планов, по чувству — и довольно. Назимова, приехав на вечерний спектакль из Бруклина, была поражена моим восторженным, счастливым лицом, и я ее утешил, сказав, что я опьянен ужасно, но не от напитков, а от мечты играть Федора в Нью-Йорке. Ей так понравилась эта идея, что тут же в уборной мы приступили к работе с карандашом в руках и составили планы постановки. Я взял на себя всю режиссерскую работу, Назимова, Кряжева, Вронский занялись заказами костюмов, париков, декораций и соответствующей бутафории. Все мною накопленные сбережения пошли на расходы постановки, даже остались кое-кому должны. Но вера в победу не иссякала: я точно выбивал искры из мрамора, работая с актерами над каждым звуком, каждым местом. Я был весь возбужден, но все-таки по временам останавливался, чувствуя ощущение чего-то рокового, что нависло надо мной. И это предчувствие оправдалось.

Я уже писал про актера С. Крамского. Он был мне очень предан и сильно любил меня. Нашелся у него в Нью-Йорке какой-то дядюшка фотограф, который, желая на нас подработать, стал через Крамского обхаживать меня, советуя взять другой театр на 42‑й улице вместо нашего «Талли», совсем в другой от еврейской публики части города, убеждая, что он снимет театр для нас на самых льготных условиях. Я согласился, объявил в театре на 42‑й улице спектакли «Федора», но сборов там мы никаких не имели. Еврейская публика, привыкшая к своему району, не посещала «Федора», и опять мы начали переживать дни беспросветной нужды и горя… Я долго от удара не мог опомниться, не находил себе места и чувствовал себя каким-то ничтожеством. Мне позже удалось перенести спектакли «Царя Федора» опять в еврейский район и там его играть, не имея своего театра, только по воскресеньям, по два раза: утром и вечером. Я так и сделал, и не только спас положение, но и начал ставить и  «Преступление и наказание», «Братьев Карамазовых» и «Привидения», все эти пьесы давали огромные сборы.

Сезон закончили спектаклями в театре «Талли». В конце сезона у многих посетителей явилась мысль создать постоянный русский театр, и большинством голосов решили посвятить его мне, назвав его «Орленев Лайсеум».

Не желая разрывать и покидать своих обученных студийцев, я пригласил их жить летом всех вместе, на берегу океанского залива, недалеко от Нью-Йорка. Дорога туда была проведена железная, а подъезжать к острову надо было на лодках. Все лето мы прожили там коммуной в полотняных палатках с нарами. Одну палатку занимал я, привыкший к одиночеству, а две других — группы оставшихся актеров и новые выученики из сотрудников, всего со мной было тринадцать человек. Готовили пищу сами: завели большую печь с плитой и всякую посуду. Помню, молодой Сокольников слыл за хорошую кухарку. Часто его за вкусно приготовленное блюдо благодарили аплодисментами. Сами рубили дрова, носили воду, посуду мыли каждый день по дежурству. Аппетит у всех был большой: все время на воздухе и в воде. Но я должен был каждый день ездить в Нью-Йорк, следить за постройкой театра и навещать подписавшихся пайщиков будущего театра, напоминать им о взносе их подписных сумм. Приезжал поздно, усталый и так хорошо в прохладе залива чувствовал себя после страшной жары Нью-Йорка, от которой нередко даже лошади падали.

Назимова и Вронский выехали в Россию подбирать в Америку новую труппу актеров[137]. Мы с Вронским ежедневно сносились телеграммами, часто больше ста слов каждая. Наконец приглашенная из России труппа приехала. Состав второго сезона был таков: артистка Недзвецкая, старуха Рюмшина, Беляев, Варягин, Поляков, Ракитин, Загаров, Адурская и Корбут, талантливый художник-декоратор. Новый репертуар: «Строитель Сольнес» Генрика Ибсена, «Лес» А. Н. Островского, в котором я играл с большим успехом Аркашку, новая пьеса американско-еврейского писателя Пинского «Семейство Цви» в его же переводе на русский язык. В этой пьесе я играл восьмидесятилетнего старика реб Мойше. Затем предполагалась чеховская «Чайка» и «Заза» специально для Аллы Назимовой.

Начались трения с пайщиками. Они поставили своего кассира, который из кассы платил кредиторам, актерам же оставались жалкие остатки. Я еще раз сказал, как в первом заседании в Нью-Йорке: «Наоборот». Пайщики не послушались, и вот у нас начались военные действия. Сборы были очень хорошие.

Общество за нами ухаживало. Американские патронессы пригласили меня с Аллой Назимовой на один из больших банкетов. Мы явились. Начались речи, в которых нас превозносили, а я, не знавший ни одного слова по-английски, кроме «ай ловь ю» и «гуд бай» («я люблю вас» и «до свиданья»), стоял и сначала глупо ухмылялся, а потом все надоело; не терпелось сесть за напитки, и вид у меня получился недовольный. Назимова мне сказала: «Отвечай же на привет их хоть чем-нибудь, шевели хоть губами, поговори, я буду переводить по-своему». Тогда я сказал с деликатной улыбкой: «Ах, как надоели мне все ваши речи, ах, если хоть пироги из печки да водочки мне поднесли бы, уж как бы вы меня тогда обворожили». Назимова что-то перевела приятное для американцев, а в это время меня кто-то сзади тронул за плечо и сказал по-русски: «Благодарю вас», — и представился: «Я — Крэн, я проводил у вас в Петербурге трамвай и говорю немного по-русски». Я сначала сконфузился, а потом его добродушная улыбка меня так успокоила, что я его немедля просил усадить меня за столом подле себя. Он так и сделал, был со мною все время очень мил и вскоре к нам записал много публики на абонементные спектакли. Тут же, на банкете, он меня и Назимову познакомил с женой и дочерью редактора лондонского «Таймса». На другой день мы, по их приглашению, поехали к ним. Американцы все очень гостеприимны и любезны, а эти две леди, посещавшие почти каждый спектакль, обращались со мной с утонченной любезностью. Назимова все время с ними говорила то по-французски, то по-немецки, а я, помню, был очень возбужденно настроен и никак не мог сидеть спокойно на изящном диванчике, на который они меня сейчас же посадили, как только мы к ним пришли. Я все что-то порывался сказать и просил Назимову переводить мои фразы, но при этом вскакивал с диванчика, а они насильно и даже очень настойчиво меня на него усаживали. Мне показалось это немного странным, и я просил Назимову спросить их, почему непременно я должен сидеть только на этом диванчике, а не там, где мне хочется сидеть, Назимова перевела им мой вопрос, и они сказали: «Это исключительная кушетка. Мы с дочерью перед ней благоговеем: когда нас посещал Оскар Уайльд, он всегда сидел на этой вот кушетке, и с тех пор, кроме него, никто никогда и сами даже мы не решаемся сидеть на ней. Но мистер Орленев только облагораживает своей особой это памятное для нас место».

Вскоре произошел полный разрыв с пайщиками. Деньги из кассы продолжали уплачивать только кредиторам. Я разозлился, отменил спектакль «Строителя Сольнеса» при полном сборе, а сам с Назимовой уехал в гипподром (громадный цирк). Скандал у пайщиков произошел ужасный.

В это время я получил приглашение сыграть в Чикаго с моей труппой весь наш репертуар, и мы отправились туда мимо исполинского водопада Ниагара, где провели несколько часов. Под скалу, над которой со страшной быстротой и силой ниспадали огромные струи каскада, впускают желающих по одному и по очереди, надевают резиновую шапку и такое же пальто и держат за руки несколько секунд, пока турист не пошатнется, и тогда его моментально вытаскивают назад. Я несколько раз пробовал там постоять и помню до сих пор, как захватывало дыхание и чудилось в последние моменты, что ты летишь куда-то далеко ввысь, далеко до бесконечности. Какое странное ощущение!

В Чикаго повторился наш материальный и художественный, такой же как в Нью-Йорке, успех, но, покуда мы играли в Чикаго, кредиторы подали на меня в суд за нарушение контракта, и меня заочно приговорили к заключению. Друзья мои хотели спасти меня от полисменов и думали провести меня из театра задним крыльцом на двор, где был заготовлен автомобиль для моего побега. Но я считал себя во всем правым, бежать считал унизительным и с гордой совестью пошел в тюрьму, пешком, под конвоем. Два дня я с удовольствием провел в тюрьме, сладко отдохнул в одиночестве, ни с кем не разговаривая и только наслаждаясь трубкой с табаком «капстан» и хорошими сигарами. Я уже задумал новую и огромную работу.