С этих пор я сделался ее провожатым, в надежде на обещанную роль, но надежда эта так и не сбылась. Помогло чужое несчастье. Запил второй любовник Гринев, и мне экспромтом прислали сыграть за него, почти без репетиции, роль Альберта в мелодраме «Тридцать лет, или Жизнь игрока». Роль небольшая: в первом акте он выведен маленьким мальчиком, а в пятом акте Альберт является уже взрослым офицером в хижину своих родителей и бросается к умирающей матери со словами: «Матушка, матушка, взгляни, это я, твой сын Альберт». Я произнес эту фразу с такой силой и страстью, что на всех окружающих артистов произвел большое впечатление. Меня обнимали, целовали, поздравляли, и я долго не мог опомниться от неожиданного счастья — это был мой первый успех, и я решил окончательно отдаться серьезной работе до конца своей жизни.

Из Вологды в Москву. — Великопостный слет актеров. — Наем актеров антрепренером. — М. И. Бабиков. — Поиски актеров. — Зарок не пить. — Приглашение в Ригу. — Оригинальная личность. — Обучение приемам творчества. — Вместо Орлова — Орленев.

Дела у антрепренера Пушкина-Чекрыгина были очень плачевны, и он объявил однажды на репетиции о сбавке жалованья актерам. Меня, получавшего 25 рублей, так и оставили на этом окладе, но я обиделся, что меня не считают настоящим актером, и сказал, что завтра же уезжаю в Москву. Я действительно хотел уехать, чтобы начать серьезно учиться и искать какого-нибудь настоящего дела. Покинув Вологду во второй половине сезона, я уехал в Москву, где, встретившись с братом актера Звездича, просил его рекомендовать меня своему брату, часто ставившему любительские спектакли в клубах. Там даже принимали участие очень видные актеры императорских театров, которые (из-за заработка) не отказывались играть и с любителями.

Настал великий пост. Отовсюду из провинции начали собираться «перелетные птицы» — бродячие актеры. В то давнее время ни рабисов, ни каких-либо бюро не существовало. Все дело было построено очень просто. В театральных кабачках, где собиралась каждый день актерская громада, узнавали, что вот вчера приехал в Москву такой-то антрепренер и остановился в такой-то гостинице. Вот и весь Посредрабис. «И просто, и со вкусом».

Вот, помню, остановился в гостинице «Континенталь» виленский антрепренер Картавов. Узнавши, в каком коридоре и номере он живет, актеры по одному собираются, сторговавшись со швейцаром за гривенник или пятиалтынный, чтобы он позволил в коридоре постоять и ждать, пока антрепренер проснется. Целый, бывало, коридор заполняется и трагиками, и простаками, и любовниками всех сортов. Были также и любовники «салфеточные»: это актеры, которые, служа на выходных ролях или изображая только официантов, представляясь или знакомясь, называли свое амплуа «салфеточными любовниками», что звучит гораздо красивее, чем, например: «играю я лакеев» Но вот антрепренер проснулся, выходит из номера и медленно проходит взад и вперед раза два‑три по коридору, внимательно и бесцеремонно разглядывая подставленные навстречу его взорам лица. Выбравши по своему вкусу понравившуюся физиономию актера или актрисы, указав перстом, украшенным большущим камнем, кивнет он головой на номер и жестом пригласит войти. Когда весь номер приглашенными заполнен, он ведет с каждым отдельно разговор, прося показать ему имеющиеся у артистов прежние контракты и сообразуясь с бюджетом города, им снятого, торгуется, как на базарах кулаки, а сговорившись об условиях, велит завтра прийти к такому-то часу, чтобы подписать контракт и получить аванс.

Во второй половине поста я встретил на Тверской вологодскую комическую старуху М. И. Кириллову. Увидевши меня, она обрадовалась и тотчас же вручила мне корзину, с которой направлялась в Охотный за провизией, прося меня помочь ей из Охотного ряда донести покупки до гостиницы «Левада», что на Тверской, при этом многозначительно добавила, что она туда идет подписывать контракт к артисту-антрепренеру Михаилу Ивановичу Бабикову и замолвит за меня словечко, чтобы тот и меня взял в свою труппу для Риги. Я, как всегда, был одет во все модное и новые перчатки, помню, только обновил, — и вдруг, о срам, приходится тащить грязные вещи по главной улице, встречаясь с нарядной публикой. Но, затаив в себе недовольство, я набрался духу и сказал себе: «Ведь это жертва для искусства, для Риги в будущий сезон. Вперед, трусливая нога», — и бодро пошел в Охотный ряд с Кирилловой.

Приходим с ней в «Леваду». Она меня с кульками посадила на желтый деревянный ларь, что находился против номера, и, постучав, вошла туда, я же оставался ждать с вонючими кульками, надеясь, что меня сейчас же позовут подписывать контракт. Часа два я сидел, зажав свой нос надушенным платком, чтобы не дышать той тухлой вонью, которая неслась из мешков. Еще немного, и я сбежал бы от нестерпимой пытки. Но тут вдруг дверь открылась, и могучий грозный оклик: «Коридорный, самовар!» — заставив меня привскочить. Необъятная фигура обмерила меня взглядом огромных глаз и спросила: «Ты кто?» Я смешался и сказал робко: «Я с Марией Ивановной». Бабиков — это был он — завопил: «Эй, Марья Ивановна!» И в коридор из номера выбежала красивая, дородная и необыкновенно привлекательная дама, которая, взглянувши на меня, как-то нежно и сладко улыбаясь, прошептала: «Какой хорошенький». Это была жена трагика Бабикова, Марья Ивановна Добрынина. Сейчас же вызвали из номера другую Марью Ивановну, Кириллову, которая сказала: «А ведь я забыла. Я к вам привела хорошего актера-простака, возьмите и учите, из него прекрасный актер выйдет». Мария Ивановна, красивая, смотрела на меня, не отрывая глаз, и вдруг проговорила сладким голосом: «Михаил Иванович, да вот он, Боря Арказанов, а что же это будет в “Кине” за Пистоль!» Михаил Иванович свирепо оглядел меня, но вдруг, по-детски усмехнувшись, сказал: «Хорош, беру». Тогда такое блаженство охватило меня, что захотелось тут же плясать и прыгать. Михаил Иванович Бабиков был актер великой старой школы, в то же время художник и скульптор. Талант могучий, он был неповторимым и превосходным учителем-режиссером. Он так мне разработал технику и мимику и так поставил мой гибкий голос, что звуки как-то сами рвались из груди бурным потоком. Вскоре в Риге он научил меня читать роль Роллера, разбойника, сорвавшегося с петли, из трагедии Шиллера «Разбойники». Но об этом после. Сейчас же, после нудного вологодского сезона, где не встретил я ни одного светлого человека, кроме милого Андрея Шимановского, меня здесь охватило исключительно радостное чувство, какого я не испытал еще ни разу. Итак, я стал своим, родным и близким учеником благороднейшего, души честнейшей и прекрасной, незабвенного учителя и друга Михаила Ивановича Бабикова. Старался быть ему во всем полезным. Был у него на побегушках, был почти его секретарем. Он посылал меня вести переговоры с актерами для состава рижской труппы.

Помню, послал разыскивать по всей Москве двух гениальных людей, жену и мужа — Яблочкину и Журина. Я искал их целую неделю, у всех расспрашивал и вдруг случайно встретил в номерах «Надежда», на Петровке, в швейцарской на доске фамилию и имя: Николай Алексеевич Журин. Я спросил швейцара, как к нему пройти. Швейцар мне указал дорогу, но вслед предупредил: «Не беспокойте их, они сегодня не в себе». Но я все-таки поднялся и отворил дверь номера. Боже, какая жуткая картина представилась мне! Она легла тяжелым гнетом на мою душу. Оба гения лежали вдрызг пьяные, в изорванных рубахах, почти нагие. На столе, на полу и на подоконниках повсюду бутылки пивные и водочные, пустые, но видом своим навевавшие тяжелую тоску. Я не помню, как долго я стоял в дверях, и как ушел, не помню. Я рассказал об этом Бабикову, и он запретил мне больше ходить по актерам. «Береги себя для образов, для сцены», — сказал он. А я сейчас же вспомнил ту картину подвала и закулисной жизни актеров ярмарочного театра в Нижнем Новгороде, которую показал мне Анатолий Павлович Ленский (я был с отцом на Нижегородской ярмарке). Уходя из подвального номера с Ленским, я поклялся никогда не брать в рот ничего спиртного, не играть в карты, не тратить жизнь свою на пустое препровождение времени, а всецело отдаться любимому делу — служению театру.