— Ты не можешь, дорогой мой. А я могу. Ты ревнуешь Люси к Сесилю — потому что она теперь перестанет вязать тебе шелковые галстуки.

Объяснение выглядело правдоподобно, и Фредди попытался принять его. Но в глубине души у него шевелился червячок сомнения. Сесиль чересчур расхваливал его за спортивные достижения. Не врал ли он? Сесиль заставляет тебя говорить на его языке, не позволяя пользоваться собственным. Это утомляет. Кроме того, Сесиль из тех, кто ни за что не посмотрит на дело с точки зрения другого человека. Не подозревая, как умно он рассуждает, Фредди решил остановиться. Нет, он, точно, ревнует — не может же он плохо относиться к человеку из-за таких пустяков!

— А вот так пойдет? — окликнула его миссис Ханичёрч. — «Дорогая миссис Виз! Сесиль только что спросил моего согласия, и я была бы счастлива, если бы Люси приняла его предложение». Потом сверху я приписала: «…и я об этом сказала самой Люси». Я должна буду переписать письмо… «…и я об этом сказала самой Люси. Но Люси чувствует себя неуверенно, а нынче молодые люди предпочитают все решать сами». Я так написала, чтобы миссис Виз не считала меня старомодной. Она же ходит на всякие лекции и развивает свой ум… Правда, у самой дома толстый слой пыли под кроватями и грязные отпечатки пальцев возле выключателя — это все горничные. Она ужасно содержит эту квартиру.

— Предположим, что Люси выйдет за Сесиля. Она будет жить в квартире или уедет в деревню?

— Не перебивай меня глупыми вопросами. Где я остановилась? Вот: «…молодые люди предпочитают все решать сами. Я знаю, что ваш сын нравится Люси, потому что она мне все рассказывает, и она написала мне из Рима, когда он сделал ей предложение в первый раз». Нет, это я вычеркну, это звучит слишком покровительственно. Остановлюсь на «потому что она мне все рассказывает». Или это тоже вычеркнуть?

— Вычеркни, — посоветовал Фредди.

Но миссис Ханичёрч это оставила.

— Теперь все письмо, — сказала она, — звучит так: «Дорогая миссис Виз! Сесиль только что спросил моего согласия, и я была бы счастлива, если бы Люси приняла его предложение, и я об этом сказала самой Люси. Но Люси чувствует себя неуверенно, а нынче молодые люди предпочитают все решать сами. Я знаю, что ваш сын нравится Люси, потому что она мне все рассказывает. Но я не знаю…»

— Осторожно! — предупредил ее сын.

По первому движению Сесиля можно было понять, что он раздражен. Привычка Ханичёрчей сидеть в темноте с целью сберечь мебель была невыносима. Инстинктивно он дернул шторы, и они разошлись по краям карниза. В комнату ворвался свет. За французским окном открылась обычная для подобных домов терраса с двумя рядами деревьев по краям, простой скамейкой и двумя клумбами цветов. Но эта терраса выгодно отличалась от прочих — с нее открывался роскошный вид на Суссекскую пустошь, на краю которой и стоял Уинди-Корнер. Люси, расположившаяся на скамье, казалась сидящей на краю волшебного изумрудного ковра, который парил высоко над цветущей землей.

Сесиль вошел.

Поскольку Сесиль в этой истории появился достаточно поздно, его следует тотчас же описать. Было в нем нечто средневековое, как в готической статуе. Высокий и изящный, с плечами, прямизна которых, казалось, поддерживается исключительно силой воли, и головой, поднятой чуть выше, чем необходимо для нормального обзора окружающего, он напоминал те утонченно-презрительные скульптуры, что охраняют порталы французских соборов. Отлично образованный, от природы одаренный, хорошо развитый физически, он пребывал во власти демона, которого современный мир именует застенчивой сдержанностью, а Средневековье, не столь проницательное, чтило под именем аскетизма. Готическая статуя подразумевает идею безбрачия, так же как античная — идею плодородия, и, похоже, именно это имел в виду мистер Биб. А Фредди, игнорировавший историю и искусства, наверное, имел в виду то же самое, когда говорил, что Сесиль не способен посмотреть на дело с точки зрения другого.

Миссис Ханичёрч оставило письмо на бюро и поспешила навстречу своему молодому гостю.

— О, Сесиль! — воскликнула она. — Ну скажите же мне!

— I promessi sposi, — ответил тот по-итальянски.

Мать и сын в волнении смотрели на него.

— Она приняла мое предложение, — сообщил Сесиль по-английски, и звук английской речи заставил его вспыхнуть и радостно улыбнуться. Теперь он выглядел более похожим на человека.

— Я так рада! — сказала миссис Ханичёрч, в то время как ее сын протянул Сесилю руку, желтую от химических реактивов. Мать и сын тоже хотели бы говорить по-итальянски — наши слова одобрения и удивления так тесно связаны с малозначительными событиями, что мы боимся использовать их при событиях значительных, а потому в последнем случае приходится либо прибегать к вялым поэтизмам, либо апеллировать к Священному Писанию.

— Добро пожаловать в семью! — провозгласила миссис Ханичёрч, широким жестом обводя мебель. — Воистину, это радостный день. Я уверена, Люси будет счастлива с вами.

— Я надеюсь на это, — ответил молодой человек, поднимая глаза к потолку.

— Мы, матери, — начала миссис Ханичёрч и вдруг осеклась — такой напыщенной и сентиментальной она себе показалась, а этого она ох как не любила! Почему она не может быть такой, как Фредди, который стоит неподвижно в центре комнаты, сердитый и ироничный?

Возникло неловкое молчание, и Сесиль позвал:

— Люси!

Та встала со скамейки и, улыбаясь, направилась к ним через газон с таким видом, словно собиралась пригласить их сыграть партию в теннис. Потом она увидела лицо брата. Ее губы раскрылись, и она обняла Фредди.

— Спокойно! — сказал он.

— А поцеловать меня? — попросила миссис Ханичёрч.

Люси поцеловала и ее.

— Вы можете пойти в сад, и ты расскажешь все миссис Ханичёрч, — сказал Сесиль Люси. — А я останусь здесь и напишу своей матери.

— Так нам пойти с Люси? — спросил Фредди таким тоном, словно ожидал приказа.

— Да, вы идете с Люси.

Они вышли на солнечный свет. Сесиль проследил, как, пройдя террасу, они спустились по ступеням и исчезли из виду. Он представлял их путь — мимо рядов кустарника, мимо теннисного корта и клумбы с георгинами, прямо к огороду, где, в присутствии картофеля и гороха, они обсудят великое событие.

Снисходительно улыбнувшись, Сесиль зажег сигарету и вспомнил цепь событий, приведших к столь счастливому финалу.

Он был знаком с Люси уже несколько лет и знал ее, как ничем не примечательную девушку, которая, впрочем, была весьма музыкальна. Он все еще помнил, как на него, пребывавшего в страшно угнетенном состоянии, как гром среди ясного неба свалились Люси и ее ужасная кузина, которые сразу же потребовали, чтобы он повел их в собор Святого Петра. Тогда она выглядела как типичная туристка — настойчивая, грубоватая и утомленная путешествием. Но Италия произвела в ней чудесные перемены. Она наградила ее светом и, что более ценно, тенью. Вскоре Сесиль открыл в Люси удивительную сдержанность. Она была подобна женщинам Леонардо да Винчи, которых мы любим не за то, что они собой представляют, но за тайну, которая их окружает. Эта тайна, совершенно определенно, не от мира сего; ни у одной из женщин Леонардо нет того, что на нашем вульгарном языке мы именуем «историей». И день ото дня Люси самым чудесным образом преображалась.

Так случилось, что от снисходительной вежливости в отношениях с Люси Сесиль перешел если не к страсти, то к состоянию глубокого беспокойства. Уже в Риме он дал ей понять, что, как он считает, они вполне подходят друг другу. Его тронуло то, что она не отшатнулась от него, когда он высказал это предположение. Ее отказ был ясным и мягким, и, после того как ужасная фраза прозвучала, Люси была с ним такой же, как и прежде. Тремя месяцами позже, на границе Италии, среди заснеженных альпийских вершин он вновь сделал ей предложение — просто и открыто. Тогда она еще больше напоминала ему полотна Леонардо: черты ее загорелого лица были осенены тенью, падающей от скал фантастической красоты; при его словах она повернулась и встала перед ним на фоне залитых светом необъятных равнин. Идя рядом с Люси домой, он не был пристыжен и совсем не чувствовал себя отвергнутым воздыхателем. Вещи действительно значимые были непоколеблены.