— Ну и пляшите себе! Вам бы только отплясывать.

— Еще бы! Это день Гая Фокса! Давай, Чиппи, брось все, сейчас чучело загорится!

Сброшенный с бушприта утлегарь слишком велик, чтобы его можно было как-то применить в шлюпке. Тем не менее Сэр велел притащить его в лагерь, и Чиппи смастерил из него наблюдательную вышку, которую закрепили на льдине. С тех пор, как она появилась, возобновились вахты в «вороньем гнезде». Наблюдатели должны высматривать трещины в льдах и косаток. Два движения — и двух собак как не бывало. Даже Сэйлор и Шекспир не заглатывают тушки пингвинят с такой скоростью. Девятиметровое чудовище наверняка приняло нас за странных: не королевских и даже не императорских, а каких-нибудь чертовых пингвинов.

Ну а за кого еще мог принять нас до смерти голодный после долгого плавания через Атлантику кит-убийца, который пробил лед своей пятнистой, словно коровья шкура, мордой и увидел, как мы повесили на деревянный крест куклу из остатков одежды и подожгли ее? Он ничего не знает о дне Гая Фокса, понятия не имеет о том, что такое музыка и почему эти странные птицы схватили друг друга под руки и с криками прыгают вокруг горящего костра:

При этом участники праздника сами не знают, что празднуют. Бэйквеллу все равно: наконец-то он может вволю порезвиться, «разойтись», как он это называет, забыть о холодах и тяжелых санях.

— Пой с нами, Чиппи! Давай, пой!

Бэйки крутит меня за плечи, и в его глазах отражается горящее чучело. Но когда я смотрел, как оно висит, пока я бегаю вокруг, мне приходит в голову совсем другое: я понимаю, что на самом деле поводом для сооружения наблюдательной вышки были отнюдь не поджидающие нас во льдах опасности. Потому что когда мы не были увлечены сжиганием Гая Фокса, Шеклтон стоял долгими часами на маленькой платформе, как прежде в «вороньем гнезде» на шхуне, и всегда смотрел на юг, туда, где находились ее обломки.

Я вспоминаю, как проходило пятое ноября у нас дома. Гай Фокс! Это был человек, который триста лет тому назад намеревался взорвать английский парламент вместе с королем Яковом I. Так мне рассказывал отец. По мнению Эмира Блэкборо, у Гая Фокса могла быть только одна причина для такого заговора: он был валлийцем. В день Гая Фокса вся семья собирается за столом, участвует в празднествах и совершает прогулки, даже если по всему Уэльсу льет как из ведра. Старый добрый валлийский дождь заботится о том, чтобы чучела Гая Фокса сгорали не целиком, тогда их можно использовать на следующий год. Я не помню ни одного дня Гая Фокса, когда бы не шел дождь, сегодня — первый. Уже наступило лето! Для мамы день Гая Фокса означал начало зимы, когда все овощи и фрукты заготовлены впрок, все счета оплачены или когда в кассе Гвен что-то не сходится. Бэйквелл, которому я все это рассказываю, с трудом переводит дух. Ему, американцу, наши танцы вокруг чучела не говорят ничего, он считает их еще одним чудачеством сумасбродных островитян-монархистов. Но и он находит, с чем связать эту дату: год назад пятого ноября баркентина «Эндьюранс» пришла в Гритвикен.

— Ну и где было тогда ваше чучело, а? Разве вы тогда не забыли о дне Гая Фокса?

По-видимому, забыли. И пожалуй, я знаю почему: тогда мы думали только о чужих берегах, которые, как нам казалось, ждали нас. Сейчас же мы на пути домой. Просто я не могу объяснить это Бэйквеллу. Потому что он не знает, что это такое — дом.

Но я-то очень хорошо знаю, что это такое! В первый раз за долгое время я предаюсь грустным воспоминаниям о семье, когда мы с Бэйквеллом ранним вечером того же пятого ноября в санях Хёрли едем к обломкам судна.

Но к счастью, скоро меня отвлекают. Поездка по льдине требует сосредоточенности. Нам все время приходится слезать с саней и обследовать подозрительные участки. Не раз оказывается, что заполненная рыхлым снегом расщелина как раз поджидает нас. Мы объезжаем эти ловушки по широкой дуге и лишь через несколько часов добираемся до обломков. Остается распрячь собак и привязать к колышкам. Потом мы стоим перед негромко поскрипывающим каркасом, который когда-то был нашим кораблем.

У Хёрли на уме только его фотонегативы. Он точно знает, где надо искать запаянную жестяную канистру, в которой он их хранил, — в «Стойлах», то есть в старой кают-компании между средней частью корабля и носом. К сожалению, вся средняя палуба находится теперь не там, где была раньше. Обломки стен камбуза торчат над раздавленным баком, несколько коек валяются на льду, и трап, который раньше вел на нижнюю палубу, теперь не ведет никуда. Он стоит вертикально между остатками собачьих клеток и постепенно покрывается коркой льда.

— Ладно, — говорит Хёрли. — Приступаю. Посмотрим, что можно сделать.

Он хватается за что-то, делает шаг, и вот он уже вскарабкался на фальшборт. Борт судна сейчас едва ли выше, чем борта нашей шлюпки.

— Счастливо! — кричим мы ему вслед, Хёрли подмигивает, после чего надевает очки и замахивается, чтобы нанести первый удар киркой.

Бэйквелл намерен спасти несколько теплых вещей. Состояние кубрика заставило его быстро распрощаться с этой мыслью. Когда мы сами забрались на верхнюю палубу, Хёрли уже нашел путь внутрь шхуны. Мы слышим, как он по пути в кают-компанию разносит все на куски в «Ритце» и центральном коридоре. Но о том, чтобы прорваться в кубрик, нечего и думать. Мы растерянно стоим на краю кратера, который образовался на месте исчезнувшей, по-видимому затянутой льдом в глубину фок-мачты. Мы смотрим на серую ледяную массу и размолотые льдинами обломки коек и шкафов. Я предлагаю ему спуститься туда.

Ему нужно выполнить и другие поручения. Для Макниша он должен привезти планки определенной толщины, которые понадобятся для переоснащения шлюпок. Керру требовались муфты и скобы для установки печки в палатке. Грин просил поискать ящик с солониной, хотя и сомневался в его существовании, но его якобы видела на палубе последняя группа. И наконец, создатели антарктических часов высказали пожелание, чтобы их творение было доставлено в лагерь. Бэйквелл хотел постараться специально для Марстона и разыскать деревянный диск. У нашего художника не сохранилось ничего, что было ему дорого, поэтому он болтается по лагерю как бородатое привидение с большими стеклянными глазами и всем мешает. А ремонт часов, если их удастся найти, точно подбодрил бы Марстона.

Я спрашиваю Бэйквелла, где он хочет начать искать, но он лишь пожимает плечами. Однако я замечаю, как сильно его тянет пробраться под палубу, в бывший «Ритц» к Хёрли, который крушит там все подряд и определенно нуждается в помощи.

— Думаю, сначала я пойду вниз, забрать часы. Кто знает, долго ли еще будет такая возможность. А ты?

— О, — говорю я так же простодушно, как он, — может быть, погляжу, что осталось на льду от той кучи.

— Ты посягаешь на Библию, сознавайся, маленький роялист!

Бэйквелл наклоняется и заглядывает в черную дыру бывшего кубрика. Там, где была моя койка, торчит острый край пропоровшей борт льдины, сообщает он мне. Снизу тянет сырым холодом. Пахнет так же, как в подвале собора Святого Вулоса.

— Да, Библию, почему бы нет, — солгал я. — И может быть, я захвачу золотые штучки Шеклтона.

Я имею в виду часы, портсигар, монеты Сэра, хотя они меня совершенно не интересуют.

Он перелез через край.

— Бэйквелл! Не лезь туда!

— Именно это я и сделаю. Мне кажется, что проход совершенно свободен. А ты делай что хочешь. Главное, будь осторожен. И следи за трещинами, понятно? Возьми с собой пешню. До скорого!