- Ойе, ойе, - соглашались ханы. - Мир - хорошо, дружба - хорошо, торговля - хорошо…

Ждан быстро переводил, а сам невольно думал о другом. Припомнилось, как пылала его родная Вербовка, как накинули ему на шею петлю и тащили в неволю, как в холоде и голоде изнывал он в половецких степях, как горели села вокруг Дмитрова и лилась кровь безвинных людей… Он смотрел в хитрые глаза ханов и понимал, что все эти льстивые слова, доброжелательные улыбки, согласно кивающие головы - всё это притворство, обман. В действительности за всем этим скрывается жестокость, ненасытность добытчика, кровожадность завоевателя.

Позади него приподнялся полог и в юрте появились две женщины, молодая и старая - чаги, рабыни половцев. Впереди шла молодая, она несла в вытянутых руках блюдо с тушёным мясом. Старшая держала тяжёлый жбан с кумысом.

Поставив блюдо на ковёр, младшая посторонилась и вперёд шагнула старшая. Луч света упал на её лицо, на худые, огрубелые от бесконечной работы руки.

Ждан вздрогнул и едва не вскрикнул от неожиданности: перед ним стояла… его мать. Изнурённая, постаревшая, с потухшими, выплаканными глазами. Непохожая на ту, какой знал её в хорошие времена, какой помнил. Но это была, несомненно, она, его мать…

Так вот, значит, где она! В неволе у хана Кобяка! Несчастная чага хана!

То ли едва заметное его движение, то ли взгляд, что прикипел к её лицу, привлекли внимание матери. Она тоже взглянула на юношу. А увидев, обмерла, остолбенела, руки её занемели, разжались - и жбан с шумом покатился по ковру. Кумыс разлился, забрызгивая всё вокруг.

Ханы вскочили на ноги, начали отряхивать одежду. Кобяк рассвирепел:

- Негодница! Паршивая овца! Смердящий дух свинарника урусов! Запаскудила мои лучшие ковры! Эй, люди, выбросьте эту старую ослицу на мусорник да всыпьте так канчуков, чтоб, если не сдохнет, до конца дней знала, как прислуживать хану!

Вбежала стража, потащила женщину из юрты.

Всё это произошло так быстро, что потрясённый Ждан оторопел, не успел слова вымолвить, лишь напрягся и, побледнев, замер.

Его состояние заметил Самуил.

- Что с тобой? - наклонясь к нему, спросил шёпотом.

- Это… это… моя мать.

Никто их разговора не слышал, такой стоял в юрте гвалт. Кумыс разлился по пёстрому ковру, протёк под подушки для сидения, и ханы возмущённо переругивались и прижимались к стенам юрты, чтобы не замочить обувь.

Поражённый Самуил всплеснул руками.

- О, силы небесные! Твоя мать? - и после паузы, подумав, добавил: - Молчи! Пока об этом не признавайся Кобяку… Сейчас решим что делать…

- Как же не признаваться? Они её до смерти забьют плетями!

- Положись на меня… Я сам улажу это дело, - и обращаясь к Кобяку, сказал: - Достославный хан, вина этой женщины несомненна, но не так велика, чтобы её наказывать плетьми. Если же, по-твоему, она заслужила кару, то я прошу помиловать её. Это моя соплеменница. И допустила она провинность из-за нас, неожиданных гостей, ведь ты велел принести кумыс для нас… А споткнуться и уронить жбан или кувшин может каждый… Так что будь великодушен, хан, не карай её из-за своих гостей! Прошу тебя, хан!

Кобяк всё ещё пребывал во гневе. Криво улыбаясь, он ответил:

- Говоришь, она твоего племени, уруска. Но здесь она невольница, рабыня, а рабов, если они провинятся, нужно камчой учить… Впрочем, если ты хочешь спасти эту старуху от наказания, возьми и выкупи её!

Это было так неожиданно, что Самуил поначалу даже растерялся. Но увидав, какой радостью блеснули глаза Ждана, поспешно спросил:

- И сколько хан хочет за такую старую…

- Пять кун, - не долго думая, ответил Кобяк.

- Ого! - воскликнул Самуил. - Слишком много, хан! Пять кун, значит двадцать ногат! И это за старую, для работы непригодную чагу! Да она едва стоять может! От ветра, небось, качается! Если я и соглашусь тебе сколько-нибудь заплатить, то только из жалости к ней… Одного племени мы! - начал торговаться Самуил.

- Сколько же согласен за неё дать? - спросил хан.

- Ну, если на то пошло, куну. Большего не стоит.

- Куну? Да пусть она лучше сдохнет под камчой, чем я отдам её за такую плату! - Кобяка, видимо, тоже захватил торг, глаза заблестели, на лбу выступил пот. И хотя от купца он только что получил ценных подарков больше, чем на полгривны, выпалил язвительно: - Ты, оказывается, очень скупой, урус!

На щеках Самуила вспыхнули свекольные пятна от обиды.

- Нет, я вовсе не скупой и дам аж две куны… Но это моя последняя цена!

- Три! И ни одной ногатой меньше!..

В это время снаружи долетел болезненный крик женщины. Ждан передёрнулся, схватил Самуила за руку, а в глазах его - безмолвная мольба.

- Ну ладно, пускай три куны, - поспешно согласился Самуил. - Но немедленно прекрати пытку.

Кобяк мрачно кивнул Алаку и тот быстро выбежал из юрты. Крик тут же оборвался. Кобяк переступил через лужу кумыса, что разлилась на дорогом ковре, и, словно ничего не случилось, улыбнулся Самуилу, взял его под локоть.

Пошли отсюда, пока тут приберут. А потом я все-таки угощу тебя, Самуил-бей, и тушёной бараниной, и кумысом. А если не захочешь кумыса, то айраном.

Две недели Самуил и Ждан жили в орде. Они ездили вдоль Самары и Орели от одного стойбища до другого, распродавая разную мелочь, захваченную вдосталь в Киеве: медные и бронзовые перстни, иголки, серёжки, прясла[53], фибулы[54] для плащей, крючки и петли для кожухов. Торговались отчаянно, не уступая ни единой ногаты, чтобы иметь возможность подольше побыть среди кочевников, ко всему присмотреться и, в конце концов, узнать о намерениях Кобяка. Собирается ли он нападать на Русь или нет?

Тревога их усилилась, когда с юга на Самару и Орель прибыло ещё несколько ханов со своими родами. Похоже было на то, что Кобяк собирает большие силы. Но почему тогда он медлит с выступлением, чего ждёт?

Ясность внесла неожиданная встреча в степи.

А случилось это так.

Все эти дни Ждан не разлучался с матерью. Даже когда ехал на торги в самые далёкие улусы, то и тогда не оставлял её в таборе, а брал с собою. Говорили они беспрестанно и не могли наговориться - и про свои мытарства, и про отца, и про Настю, которая, как доносятся слухи, стала женой какого-то хана, и про Ивана, он неизвестно куда девался - то ли его половцы убили, то ли чудом спасся. Горестно вспоминали и про меньших братиков и сестрёнок Ждана, что погибли в Вербовке от лютых ворогов… Да разве мало о чём могли говорить мать с сыном после трёхлетней разлуки, после того что пережили?!

Так вот, однажды, когда они возвращались в табор, Ждан отпустил вожжи, и кони сами потихоньку брели по едва заметной колее, проложенной в буйных зарослях пахучих трав. Мать не сводила с сына измученных глаз и в который раз слушала его неторопливый рассказ о бегстве, о Кончаке, о Самуиле, о князьях… Шершавой, натруженной рукой гладила его руку, а другой вытирала слезы, туманившие глаза, когда она слушала о смерти отца или о княжеском порубе в Новгороде-Северском.

- Бедненький мой! Родименький мой! - шептали её худые посиневшие губы.

Увлечённые воспоминаниями, они не заметили, как из придорожной рощицы выехал всадник и помчался им наперерез.

- Урус, стой!

Ждан придержал коней.

Всадник подъехал вплотную к возу, натянул поводья.

Им оказался отрок-чабан. На плечах - вытертый чепкен, на ногах - постолы из сыромятины, на голове - войлочный островерхий каук, из-под которого выбивалась копна густых черных волос. За плечами - лук, на боку сабля и кожаный тул со стрелами.

Ждан недоуменно посмотрел на незнакомца. Что ему нужно?

Тот тоже какое-то время молча, пристально разглядывал мать и сына, а потом внимательно огляделся вокруг и тихо заговорил, словно боялся, что кто-то может подслушать в этой безлюдной степи: