Повесив кожух и баранью шапку на дубовый колышек в стене, Кузьмище сел к столу, внимательно приглядываясь к юноше, смущённому его появлением и притихшему от его рокочущего баса.

- Так что же в нём необычного?

Мотыга налил гостю кружку медовой сыты, подвинул деревянное блюдо с варёным судаком и хлебом.

- Овлур необычен тем, что он, хотя и половец, а наш с тобою земляк по матери и даже близкий твой родич, как я теперь узнал.

Кузьмище осушил кружку и, удовлетворённо Крякнув, кинул в рот немалый кус хлеба с судаком.

- Что-то не припомню такого родича, - покрутил головой, работая могучими челюстями, как жерновами.

- Я тоже не сразу признал в нём земляка, - ответил Мотыга, снова наполняя кружку. - И не сразу поверил тому, что он рассказал. Сначала даже подумал, что это половецкий лазутчик. Хотел его бросить в яму. И только когда он сказал, что его мать переяславка, а сам он христианин, я пристальнее пригляделся к нему. «Откуда же твоя мать?» - спросил я. «С Баруча.»[78] Я чуть не подскочил на лавке: ведь я тоже родом с Баруча!…

Кузьмище поперхнулся и вытаращил на Овлура черные глазищи. Он был так поражён и удивлён последними словами Мотыги, что перестал жевать.

- Так твоя мать и впрямь из Баруча? - переспросил он юношу.

- Из Баруча, - ответил тот. - Её взял в полон при нападении половцев на Переяславщину мой отец Ториат, тогда ещё совсем молодой воин.

- И давно это было?

- Мне сейчас девятнадцать, а я у неё один… Значит, где-то лет двадцать назад…

- Двадцать лет!… Ты слышишь, Мотыга? Это же как раз тогда, когда Баруч был дотла спален ханом Туглием! Я, молодой киевский гридень, услыхав про такое лихо, стремглав примчался домой и не застал из своих никого - ни отца с матерью, ни сестёр…

- Я своих тоже не застал, - мрачно добавил Мотыга.

Кузьмище тронул Овлура за плечо.

- Какое имя у твоей матери?

- Рута.

- Что-о?! - взревел гридень. - Рута? Да во всем Баруче была всего одна Рута - моя сестра!

Так выходит… А как её отца звали, не знаешь? - засомневался он.

- А её отца, то есть моего деда, звали Юхим, а по прозвищу - Длинный, потому, как рассказывала мама, недалеко от них жил ещё и Юхим Короткий.

Кузьмище так грохнул кулаком по столу, что вся горница заходила ходуном и из жбана выплеснулась сыта.

- Разрази меня гром и Святая Богородица! Так получается, ты мой сестринец, ибо Рута моя родная сестра, а Юхим Длинный - это наш отец!… А?! Мотыга, что ж это делается на белом свете? Был до сих пор я безродный, как бездомный пёс, а теперь нашёл сестру и племянника!

- Выходит, теперь ты не безродный, - сказал Мотыга.

- А как же ты? - спросил Овлура Кузьмище. - Куда теперь? К матери или тут останешься?

- К матери! Ей нельзя без меня! Я после нелёгкой зимней дороги занедужил, а вот теперь мне стало лучше. Собираюсь завтра отправляться назад.

- Почему завтра? Поедем вместе послезавтра - всё безопасней. Доведу аж до Ворсклы, а оттуда тебе до степи, где мать живёт, рукой подать!

- Хорошо, вуйко, поедем вместе. Я очень рад, что встретился с тобой!… Вот какую добрую весть матери привезу!…

Ещё четыре дня, теперь уже не торопясь, Кузьмище со своей сотней и Овлуром держали путь на восток по ничейной земле. Ни сел, ни хуторов нигде… Лишь в безветренных местах, по лесам и оврагам, стояли небольшие хижинки-зимовники, в которых Кузьмище оставлял по два или по три воина со всем необходимым для жизни - сухарями, солониной, мороженым мясом, крупой. На самых высоких деревьях воины устраивали виту - небольшой помост, с которого было видно на многие версты вокруг, поднимали туда большой деревянный жбан со смолой, чтобы развести огонь и тем самым подать соседней вите знак, что идут вороги. Остающиеся прощались с товарищами и начинали нести дежурство.

Так постепенно сотня таяла, оставляя сторожу в тех местах, где могли пройти половцы. По правому, высокому берегу Ворсклы Кузьмище поставил с десяток сторожек - и на одной из них, расставаясь с Овлуром, остался сам.

В начале февраля 1185 года, собрав огромное войско, Кончак выступил в поход. Шёл с силой грозной. Тысячи всадников вели запасных коней, навьюченных оружием и припасами. Они заволокли черным покровом всю видимую заснеженную степь.

Позади, на прочных санях, наиболее опытные, специально обученные воины везли тугие самострельные луки-катапульты, толстую тетиву которых натягивали несколько могучих батыров и метали через городские валы и стены «живой огонь», то есть зажигательные снаряды, привезённые из далёкого Ирана. Вместе с катапультами ехал и знаток этого грозного оружия басурманин Сулейман. «Живым огнём» Кончак надеялся запугать русичей, жечь их города, сравнивая валы с землёй, чтобы и следа не осталось. Басурманина берегли, как зеницу ока. Его везли в утеплённой войлоком и верблюжьей шерстью кибитке под охраной целой сотни воинов, кормили отборной пищей, исполняя каждую его прихоть.

Кончак возлагал на этот поход большие надежды. О, теперь он разгромит русичей, где бы они ни встретились - в поле или за городскими валами, уничтожит их или откинет далеко в леса. Присоединив земли по обеим берегам Днепра к Дешт-и-Кипчаку, станет ханом всех ханов. Будет самодержавным властителем всей Степи от Волги до Дуная и от Кубань-реки и Лукоморья до истоков Дона и припятьских болот! Он построит могучую кипчакскую державу, о которой мечтал его дед, великий хан Шарукан, и утвердит её на тысячу лет!…

Кончак, подставив морозному ветру тёмное суровое лицо, самодовольно всматривался в оба крыла своего войска. Оно сейчас по его воле катится на заход солнца, и нет ему ни конца, ни края. Как нет также границ гордым помыслам и радужным мечтам великого хана. Действительно, такой силы кипчаки никогда не собирали. Кто из уруских князей сможет противостоять ей? Никто! Он хорошо знает их всех. Никто! На его счастье их разъединяют распри и межусобицы, от которых они не в состоянии отказаться вот уже сотню лет. Княжеские распри и межусобные споры - это первейшие и могущественнейшие его союзники, и их следует поддерживать и подогревать, чтобы они никогда не угасали и не дали возможности князьям объединиться.

- Ярослав - вот кто поможет мне в этом! - вслух произнёс Кончак, отвечая на свои потаённые мысли. - Ярослав Черниговский…

Охранник, что ехал позади, услыхав, что хан что-то сказал, приблизился к нему и переспросил, что хан хочет. Но Кончак нетерпеливо махнул рукой и резко бросил:

- Прочь!

Охранник испуганно съёжился, втянул голову в плечи и сразу отстал на половину туловища коня, чтобы не быть на глазах хана и, вместе с тем, не пропустить ни единого его повеления.

К полудню передовые отряды подошли к Ворскле и с ходу, не останавливаясь, перемахнули по льду на другой берег. И почти одновременно на ветвистом дубе-нелине[79], что высоко поднимался над лесом, вспыхнул огонь и смолистый дым черным столбом поднялся в синее небо.

Кончак, вне себя от бессильной злости, поднял коня на дыбы.

- Проклятье! Уруская вита! Не удалось скрытно прорваться до Сулы! - И закричал охране: - Немедленно погасить! А их сторожу поймать и привести ко мне!

Сотня всадников, поднимая снежную пыль, помчалась туда, где всё сильнее клубился, взвиваясь над лесом дым. Вскоре пламя погасло, а дым начал медленно рассеиваться.

- Поздно, - процедил сквозь зубы Кончак, спускаясь на звонкий лёд реки.

Навстречу ему примчался гонец.

- Ну? - сурово встретил его хан.

- Погасили!

- Сам вижу… А где полонённые?

Тот съёжился, как под ударом. Глаза испуганно забегали.

- Их нет, великий хан… Урусы успели бежать. Их было двое… И у них четыре свежих коня… Наши гонятся за ними по следу.