Борис вдруг заторопился. Положил на высокую кочку портфель, «ФЭД», подумал и снял для чего-то галстук, сунув его в карман пальто. Потом засучил до колен брюки и кальсоны и решительно шагнул в топь. Галоши и ботинки тотчас налились холодной жижей. Колючий холод стрельнул через все тело в мозг. Начал колотить озноб. «Так ничего не получится, — невесело подумал он. — Через пяток минут ноги сведет судорога и я шлепнусь в грязь. Нужны сапоги». Он вылез из грязи, спустил засученные кальсоны и брюки и поспешно зашагал от берега.

Чтобы найти в темноте машину с крупной надписью на бортах «Хозчасть», пришлось идти по дороге. На ноги налипла пудовая грязь. То и дело останавливаясь, Борис прямо ребром ладони снимал с подметок тяжелые лепехи. Но через пару шагов на ногах снова повисали чугунные гири, вызывая злобу и бессильное отчаяние. Он так устал, что потух в его душе недавний порыв, он десятки раз готов был плюнуть на все, сесть на подножку какой-нибудь машины и сидеть полчаса, час, чтобы перестало колотиться сердце, освободилось дыхание и прошла ломающая кости боль в ступнях и под коленями. И он остановился, но не от усталости, а от внезапной мысли: «Сколько же таких километров придется отшагать на целине ее работникам?» И тогда опять побрел, задыхаясь и обливаясь потом.

На подножке машины с надписью «Хозчасть» сидел человек, завернутый в новенький, оранжевый и огромный, по самую землю, тулуп. Борис подошел и постучал в тулуп, как в дверь:

— Можно?

— Кого надо? — донеслось из недр тулупа.

— Завхоза.

— Не знаю, где завхоз. — Из тулупа вылезла голова и кивнула в сторону переправы: — Как там?

— Плохо, — коротко ответил Борис. И, краснея от невинной, по сути дела, лжи, сказал: —Директор приказал выдать мне резиновые сапоги. Дело спешное. Без завхоза нельзя?

Человек плотнее закутался в тулуп и сладко, с подвыванием, зевнул.

— А вам завхоз и не нужен. Наперед найдите бухгалтера, и пусть выпишет он вам первичный документ. Не понимаете? Пусть выпишет ордер на выдачу вам одной пары резиновых сапог, — неторопливо объяснял человек в тулупе. — Тот ордер пускай подпишет завхоз, потом директор, а потом приходите как раз сюда, я вам сразу выдам сапоги.

— К утру эту процедуру закончим? — с зловещим спокойствием спросил Борис.

— Может, и к утру. И это не процедура, а оформление первичных документов. Порядочек должен быть.

— А сейчас, значит, не получу? — еще более зловеще спросил Борис.

— Это почему же не получите? — обиженно удивился человек в тулупе. — Как раз получите.

Он тяжело влез на подножку, пошарил в кузове и бросил к ногам Бориса пару резиновых сапог и еще какой-то сверток.

— Мерьте, ваш размер. А это фланелевая портяночка.

— И без первичного документа? — радостно удивился Борис.

— А вы получайте себе, если дают. Материально ответственное лицо тут я. А я ботинки ваши в заклад оставлю. Принесете первичный документ — верну. А вы небось думали, что вы одни сплошь патриоты, а снабженцы сплошь бюрократы? Обидно даже! Мы тоже идем навстречу…

Обратно на переправу идти было легче. Сноровка, что ли, появилась, или подгоняли резиновые сапоги. Широкие в голенищах, они хлопали по икрам на каждому шагу. Его удивило, что навстречу стали попадаться люди, идущие с переправы. Три парня в черных полушубках разговаривали так громко и возбужденно, что Борис услышал их еще издали и по голосам узнал Зубкова, Сычева и парня в лыжном костюме.

— Имел он, сволочь, право руки выкручивать, грозить и жуликом выставлять? Ты вот что мне скажи! — спрашивал с унылой злостью парень в лыжном костюме.

— Никто его не оправдывает. Держиморда, — ответил Сычев. — Но и ты хорош. Почему с нами не пошел? Боялся альпинистские ботиночки замарать и костюмчик забрызгать?

— Бросьте! — озлобленно тянул «биллиардист». — В горкоме комсомола нам что обещали, когда на целину выпроваживали?

— Обещали: будет повар в белом колпаке, будет компотом кормить, будут танцы под оркестр каждый день, и соловьи будут петь. Полторы тысячи соловьев из Курска выпишут, — весело ответил Зубков, ухватившись под бока, будто приготовился к присядке.

— Вы это бросьте. Говорили, что государственное дело будем делать, на весь Союз будем греметь! Где гром? А в грязи ковыряться я не нанимался!

— Ты что, с трамвая упал? — перебил его Сычев, потрогал больную шею, поморщился болезненно. — Недопонимаешь ты, Сашка! Государственную работу и делаешь.

— Бро-осьте! Я не разнорабочий, я спец, шестой разряд имею.

— Мы это давно знаем, Саша, — деликатно согласился Зубков. — Ты спец по выводке пятен на солнце. Очень ты узкий спец, Саша. А мы приехали сюда делать всё, что понадобится.

— Так дальше пойдет — утеку! — пообещал угрожающе Сашка.

— Не утечешь. Помнишь, как провожали?

— Кто провожал? Кого?

— Нас, тебя! На целину провожали. Ползавода на перроне стояло. Можно тебе обратно? Встретят, как на Внуковском, с оркестром и почетным караулом.

— Как дела на переправе, ребята? — остановил их Борис.

— Кончен бал, — устало ответил длинный Сычев. — Мы свою выдернули. Вываживать пришлось. А вторая машина, полупановская, сидит. Трактором придется вытаскивать.

Приплясывая, будто радуясь, Зубков вздохнул грустно:

— Большая неприятность, что и говорить.

Они пошли, продолжая спорить, и долго еще доносился из темноты ноющий, скулящий Сашкин голос: «Бро-осьте!»

Борис постоял, раздумывая, куда ему идти. И вдруг, вспомнив: «А портфель? А фотоаппарат?» — снова побежал на переправу.

На берегу было безлюдно и темно. Только одна дежурная машина светила малым светом на попавшую в беду подругу, полупановскую четырехтонку, будто успокаивая ее. Но тревожное и безнадежное было в мощной, красивой, бессильно завязшей машине. Ее обмывала уже проступившая над осевшей грязью вода, и стая уток, уткнув головы под крылья, беспечно дремала около борта.

Идя по кромке берега, отыскивая кочку, на которую он положил портфель и фотоаппарат, Борис увидел человека, одиноко стоявшего у самой воды. Он вгляделся и вздрогнул от радости, услышав мягкий, негромкий девичий голос Шуры:

— Что вы потеряли, Борис Иванович? Портфель и фотоаппарат?

— Да-да! Оставил здесь на берегу где-то, — обрадовался Борис.

— Всё в порядке. Они у Николая Владимировича.

— Нашли директора? — подошел Борис к Шуре.

— Нет. Говорят, еще не вернулся.

— А что это вы бродите здесь в одиночестве?

— Так… — медленно ответила она. — Настроение какое-то такое…

— А где же?.. — начал Борис и смутился.

— Николай Владимирович? — отвернувшись, пряча лицо, спросила Шура. — Прогнала. Его всегда иронические сентенции бывают утомительными. И вообще захотелось побыть одной.

— Уйти мне? — жалобно спросил Борис.

— Нет, вы оставайтесь, если не боитесь заразиться моим настроением.

— А что это за настроение? — теплым голосом спросил Борис. — Если плохое, давайте пополам разделим.

— Хорошо. Берите половину… Я не понимаю… Не понимаю! — беспомощно развела она руки. — Почему Сычев не послушался меня, когда я потребовала, чтобы он прекратил работу? Я ведь еще раз говорила с ним. Я была там… — указала она глазами на болото, где вываживали грушинскую машину. — Я сказала ему, что он рискует, а он ответил: «Сейчас, сейчас, доктор! Еще минуточку одну!» Я и остальным сказала, чтобы они сию же минуту шли на берег и переоделись в сухое. С завхозом я уже договорилась. Не пошли, сказали: «После, доктор». Почему? Неуспокоева побоялись?

— Дешево вы людей пените. Александра Карпов-на. Не дороже Неуспокоева, — тоскливо ответил Борис.

— Какой вы колючий, — обиженно прошептала Шура.

Она долго молчала, исподтишка разглядывая освещенное светом дежурной машины лицо Бориса, и удивлялась, почему она считала Чупрова славным, умным, но очень уж непривлекательным, некрасивым до смешного парнем? Из-под полей его уродливой шляпы опускалась плавная и ясная линия лба. Глаза крупные, смелые, на все смотрят прямо и пристально, нос великоват, правда, для худенького мальчишечьего лица, но тонкий в переносице и с горбинкой. Рот сердитый, но не злой, а подбородок хоть и небольшой, ко твердо, решительно выдвинутый. Хорошее лицо, умное и правдивое!