— Ах, Сир! И перепелов тоже?»

Между тем, в первом балете, который мы знаем за подписью Люлли, выходят двадцатисемилетний король, танцующий с гитарой в руках рядом с виртуозом Корбеттой, в то время как сам Люлли в другой группе пародирует Скарамуша, и Фьорелли выходит на сцену, чтобы отдубасить всю компанию.

Не остается сомнений: гитара Людовика XIV идет именно отсюда. Лютне отца и матери, на которой играли все молодые люди в его окружении, все дворяне и все прециозницы, Людовик предпочел гитару Скарамуша, на которой учился и долгое время играл: и играл очень мило, если верить принцессе Палатинской.

О чем говорит нам эта гитара Короля-Солнца (читатели могут удивиться, что я придаю ей такое значение)? Как мне кажется, эта маленькая деталь предвещает отношение Людовика к искусству в последующие годы его жизни. Он целиком проявляет себя здесь, в этой своей первой фантазии, едва став подростком, между девятью (когда начал заниматься на лютне) и двенадцатью-тринадцатью годами (когда взялся за гитару).

Для начала то, о чем забывают: Король-Солнце был ребенком. Об этом рассказывают анекдоты, всегда одни и те же, но, по-моему, не понимая всей меры детскости Людовика. Запомним это.

Далее: первое известное нам увлечение искусством пришло через итальянцев, но в гораздо меньшей степени через Италию великих художников и великих поэтов, Рафаэля или Ариосто, нежели через Италию знакомую и повседневную. Хорошо известно, что Людовик никогда не ездил в Италию, но при Мазарини она повсюду присутствовала в Париже.

И вот еще: король всегда умел утвердить свои личные вкусы в сфере искусства, даже когда они расходились с обычаем. Точнее, он утверждал их, идя любопытным извилистым путем. Сперва Людовик словно приноравливается к тому, что делаютвсе, к тому, что ему предлагают, очень послушно и благоразумно — даже робко, как говорят. Но очень скоро скрытным, лукавым и хитрым образом он сворачивает в сторону, втайне ступая на свой собственный путь; и наконец внезапно утверждает его с удивительной твердостью, которой ничто не может противостоять. Мы найдем эти три части, каждая в своем особенном темпе, как в концерте, практически в любых ситуациях — по модели, которая предстает впервые в этом детском увлечении, каким была гитара.

Повторим еще раз: Мазарини подле короля, в тени; но если король решил (а здесь мы впервые видим, как он что-то решает), министр привозит из Италии лучшего, кого только может найти, величайшего виртуоза — Корбетгу. Взяв однажды эту привычку, Людовик ей не изменит. Каждый его выбор, каждая его прихоть отныне вносит решающий вклад в жизнь искусства. Король играет на гитаре? Из этого следует, что отныне это инструмент, достойный королей и принцесс. Мадемуазель де Нант станет играть на гитаре, и мадемуазель де Шартр, и дофин... Гитару можно будет увидеть повсюду, и пятьдесят лет спустя картины Ватто доказывают нам, что гитара добилась успеха в своем вхождении в жизнь, в общество, в музыку.

И наконец то, что учитывают недостаточно: воображение Короля-Солнца более цветисто, чем принято полагать.

Но Вольтер не утверждал, что Людовика учили только владеть гитарой; его фраза буквально звучит так: «Его не учили ничему, кроме танцев и игры на гитаре». Я уже замечал и еще раз повторюсь, что утверждение «его не учили ничему, кроме...» ошибочно. Но то, что его учили танцевать, верно. И также верно, что Людовик XIV был одним из самых блестящих танцоров своего времени, но в той манере, какую людям XX века нелегко вообразить. Если пытаться представить себе молодого короля в вихре вальса, как при дворе Сисси — то этот образ абсолютно ошибочен: речь не о том.

Людовик впервые появляется на сцене (я недаром написал «на сцене»: речь идет не о бале, а о спектакле) 26 февраля 1651 года. Ему тринадцать лет. Сочинение носит название «Балет Кассандры». Его дают пять вечеров подряд в театре Пале-Ро-яль, там, где в 1637 году играли «Сида» и который станет театром Мольера перед тем, как дать приют Опере. Юный король танцует роль рыцаря, затем роль «Вязальщика из Пуату», что означает, что он исполняет пока еще слегка провинциальный танец, пришедший из Пуату, быстрый, легкий, с мелкими шажками (раз тепиз), которому позднее дадут имя: менуэт. Танец этот пока непривычен при дворе, но войдет в обычай несколько лет спустя и именно потому, что король выдал ему, если можно так сказать, охранные грамоты. А пока — празднество, первое после многомесячного перерыва, в эйфории перемирия с Фрондой, и король танцует на сцене (я подчеркиваю!) в окружении Месье, своего брата (одиннадцатилетнего), графа де Гиша (тринадцатилетнего, как и король), маркиза де Вивонна (тринадцатилетнего) и более старших: герцога де Меркера (который через несколько месяцев женится на Лауре Манчини, племяннице кардинала Мазарини) и графа де Сент-Эньяна (который вскоре, и надолго, станет распорядителем придворных увеселений и королевских балетов).

«Балет Кассандры», музыка которого, к несчастью, утрачена в XIX веке по небрежности хранителя консерваторской библиотеки, можно таким образом считать «началом карьеры короля-танцора». Ибо в следующем году, вновь на сцене, Людодовик танцует не менее шести ролей в «Балете празднеств Вакха», на этот раз музыка сохранилась. Эти роли стоят того, чтобы их перечислить. Пьяный жулик со шпагой в четвертом явлении; Прорицатель в восьмом; Вакханка (пьяная?) в восемнадцатом; Ледяной человек в двадцать втором; Титан в двадцать седьмом; и, наконец, в финале, Муза. Должен ли я добавить, что после пьяных жуликов Вакх появлялся верхом на бочке в сопровождении трех девушек, одной из которых был переодетый Месье, и трех амуров, которые сводили их с ума? Что чуть позже публика видела танец четырех кормилиц, с герцогом де Меркером и маркизом де Монгла? Что бога Пана и его мохнатых фавнов танцевали шевалье де Гиз, граф де Лильебонн, маркиз де Ришелье, герцог де Кандоль, маркиз де Писи, графы де Фруль и де Латур — до того как врывался Орфей, преследуемый яростными вакханками, среди которых был Король-Солнце, также в женском костюме, перед тем переодетый Музой?

Подумают, что это шутка. Но так ли это? Минуточку. Прежде чем делать выводы, заглянем еще чуть-чуть вперед.

В следующем году Людовик вновь танцует шесть ролей в «Балете ночи», а еще через год, в 1654-м, в «Свадьбе Пелея и Фетиды» — итальянской опере, смешанной с балетом, — он Аполлон, но также и бурлескный «академист», затем Дриада, вновь в женском обличье, и, наконец, Фурия: все это в театре Пти-Бурбон, вмещавшем 3000 зрителей. Спектакль шел десять вечеров подряд, следовательно, перед 30 000 парижан — так сказать, перед более чем десятой частью тогдашнего населения столицы.

Спросим себя: 10 % населения — это снова шутка, или все эти люди сумасшедшие?

Нет сомнения, сумасшедшие; но иначе, чем мы могли бы подумать — на манер Дня Дураков. Потому что балеты, в которых король танцевал эти бурлескные роли (газеты свидетельствуют, что люди давились в дверях, чтобы их увидеть), — эти балеты каждый год давались во время карнавала.

Наш подошедший к концу XX век находит карнавал забавным, по крайней мере, он реабилитирует смех в его правах, но нигде — ни в Венеции, ни даже в Рио — карнавал не достигает того размаха, с каким он некогда проводился. Карнавал — не просто праздник, где прячутся под масками и развлекаются. Современному карнавалу недостает сущности, которая есть перевернутый мир (это, так сказать, возможность, которая предоставляется на время, на несколько часов, на несколько дней), а более всего ему недостает институционного характера, узаконения жизни общества шиворот-навыворот. Это время, когда все роли меняются, когда общество переворачивается вверх тормашками, когда все функции нарушаются (король повинуется, господин становится ослом, жандарм — вором, дурак — мудрецом) и когда устанавливается своего рода временная свобода, физическая и моральная; когда временно разрешались запрещенные культы, общество проявляло снисходительность к бродягам, к подонкам, к колдовству; когда менялись сами, посредством ли травестирования, в помутнении ли рассудка, возможном и приемлемом постольку, поскольку это предписано, кодифицировано и ограничено во времени: мимолетное и притворное упразднение ценностей, законов и установлений во имя мнимых антиценностей...