Ульянов только к этому и стремился. Его газета давала горемыкам теоретического социализма готовую программу и план работы, навязывала им революционную волю действия; выводила за границы общественных ограничений; призывала к строительству собственными силами крепости настоящего социализма, объявляющего войну устаревшим богам: государству, обществу, церкви, семье и мещанской нравственности.
Умерли все идеи, законы, симпатии, кроме одной — революции для создания небуржуазной республики, но для возведения на обломках бывшего мира — государства труда. Это единственная цель, к которой мы должны стремиться, ни на что и ни на кого не оглядываясь, ценой преступлений, крови, трупов, закона! «Наша победа должна быть абсолютной, и действия наши будут беспощадными!» — говорил Ульянов рабочим, прибывавшим для согласования программы второго съезда социал-демократической партии.
Тогда молодая партия русских социалистов была еще объединенной, и никакие раскольнические течения ее не беспокоили. Во главе партии стояли «божки» русского социализма: Плеханов, Дейч, Аксельрод, Мартов, Засулич, Потресов. Смелые статьи «Искры» вызывали в них ужас. Начали долетать первые холодные веяния, буревестники приближающейся вражды.
Однако буря не разыгралась по вине внешних причин.
«Искра» больше не могла печататься в Германии. Хозяева типографии под нажимом полиции, действующей под воздействием тайной царской агентуры, не хотели печатать газету на своем предприятии.
Плеханов настаивал на перенесении «Искры» в Женеву. Он намеревался взять газету под личный контроль и влияние, однако Ульянов решил перебраться в Лондон, чтобы стать еще более независимым от старого учителя и слепо преданных ему социалистов.
Дни и ночи без сна проводил он в глубоком раздумье. Он должен был совершить намеченное, но не имел денег. Переезд в Англию и издание там газеты требовали значительного капитала.
Деньги из России приходили редко, и это были мелкие суммы, по копейке собранные в среде рабочих. Полиция часто перехватывала эти посылки или, выслеживая сборщиков, изымала деньги, сажая людей в тюрьму.
— Тяжелая ситуация! — ворчал Ульянов. — Как из нее выбраться?
Он вышел из дома, сел на велосипед и поехал за город. Для раздумий ему было необходимо одиночество. Уже поздно вечером, на обратном пути, он навестил некоего Валциса, латыша-гравера. В свое время он был сослан в Сибирь за подделку денег, но удрал за границу, где устроился работать в художественной мастерской. Он иногда приходил к Ульянову и просился на работу. Владимир отправлял его ни с чем, считая человеком темным и не имеющим твердых революционных убеждений.
Теперь он постучался к нему в комнату в маленьком грязном отеле.
— Я пришел к вам по важному делу, товарищ! — сказал Ульянов. — Могу ли я рассчитывать, что вы сохраните наш разговор в тайне?
— Как может быть иначе? — ответил обрадованный и польщенный Валцис.
— Можете ли вы в своей мастерской втайне от всех изготовить хорошее клише русской банкноты и напечатать хотя бы двести штук? — прошептал Ульянов.
— Мне прежде надо хорошенько подумать, — ответил гравер.
Прошло несколько дней беспокойного ожидания. Ульянов не мог оставаться дома. Закончив работу, он выходил на улицу и блуждал по городу.
Он метался как дикий зверь в клетке. Товарищи в России ждали свежих номеров «Искры», а газета тем временем не выходила, и не хватало денег на переезд в Лондон.
До него дошли вести, что Плеханов тихонько злорадствовал, видя, как потихоньку умирает непокорная его воле «Искра».
В момент окончательного расстройства Ульянова поздно ночью в его квартиру, расположенную в Швабинге, постучали условленным образом.
Вошел Валцис. Его лицо было таинственным.
Прошептал:
— Включите лампу!
Когда зажегся свет, Латыш достал из-под полы пальто большую пачку, туго обтянутую веревкой.
Ульянов посмотрел и вскрикнул:
— Деньги! «Искра» будет жить!
— Пятьсот банкнот по 10 рублей каждая! — хвастался Валцис. — Чистая работа! Здесь никто ничего не заметит! Я уже попробовал. Обменял в банке десять таких бумажек. Пошло как по маслу!
Владимир жал руки гравера и благодарил его, радуясь и смеясь.
— Я никогда не забуду об этой вашей услуге! — говорил он. Дайте-ка мне клише, может, еще пригодится!
Клише лопнуло во время печатания 511-й банкноты — буркнул Валцис, опустив глаза.
Ульянов весело взглянул на него и спокойно сказал:
— Лопнула, говорите? Ну, пускай так и будет! Спасибо вам, товарищ!
Валцис ушел.
Крупская спросила, глядя на мужа:
— Володя, не думаешь ли ты, что этот человек будет теперь печатать фальшивые банкноты?
— Непременно будет! — воскликнул он веселым голосом. — Меня это совершенно не волнует. Пускай печатает, пока его не посадят. А мы тем временем — за работу!
Они разделили большую пачку на маленькие, по сто рублей в каждой. На следующий день их раздали товарищам, чтобы те в разных районах города обменяли их на немецкие деньги.
Около трех пополудни Владимир Ульянов уже покупал английские фунты и билеты до Лондона, а Надежда Константиновна паковала книжки и тощий чемодан, в котором помещался их скромный, даже убогий скарб.
В Лондоне началась оживленная работа.
Прибыл новый сотрудник. Это был молодой социалист Лев Бронштейн, известный под псевдонимом Троцкий. Он недавно сбежал из сибирской тюрьмы и пробрался за границу. Его уже знали в студенческих и рабочих кружках, в которых он с успехом выступал в качестве комментатора марксизма.
Молодой революционер отличался непреодолимым стремлением к журналистике и начал ежедневно печататься в «Искре».
Ульянов внимательно наблюдал за ним. Однажды, когда Троцкий вышел от него, он сказал Крупской:
— У этого молодого человека первоклассные способности агитатора, и он, так как ничто его не стесняет, наверняка далеко пойдет. Как человек своей расы, он импульсивен, предприимчив, но нетерпелив. Ему нужен такой ментор, как я, который никогда не загорается; мне, в свою очередь, нужен он, потому что иногда только он, как мне кажется, способен до конца думать и действовать согласно моему плану.
Надежда Константиновна тихо ответила:
— У него слишком много апломба, и его стиль слишком крепкий, дерзкий, фельетонный, субъективный, не имеющий убедительной глубины и простоты…
— Молод еще! — рассмеялся Владимир. Скоро всему научится! Я хочу его ввести в нашу с Плехановым группу. Будет седьмым, что хорошо для голосования, и нашим — что необходимо для принятия моих предложений.
Но Плеханов даже слушать не хотел о Троцком, не принял его в группу и не впустил в комитет своей «Зари», а также «Искры».
Троцкий, обидевшись, уехал в Париж.
Направление, приданное Ульяновым «Искре», не нравилось Плеханову. Однако его приезды в Лондон и беседы с Владимиром были тщетны. Тот повторял неизменно:
— Я сторонник революционного, воинствующего марксизма, и таким останусь, даже если все меня покинут!
Однажды он пригласил Плеханова на прогулку.
Отвез его в Хайгет и завел на кладбище.
— Что за фантазии ползать по этой свалке? — спросил Плеханов.
Еще секунду, Георгий Валентинович, и вы не повторите этих слов! — прошептал Ульянов.
Они прошли еще несколько сотен шагов и остановились возле скромного памятника.
— Карл Маркс! — прочитал вслух Плеханов.
— Карл Маркс, — повторил Владимир. — Давайте посидим здесь молча и погрузимся в раздумье. Это место заслуживает того…
Сидели они долго, ничего не говоря друг другу.
Ульянов склонил голову и исподтишка наблюдал за старым революционером. Сжался, чувствуя, как по его спине пробежала холодная дрожь.
— Этот человек думает сейчас о себе… — шепнул беззвучно.
Выпрямившись, он стал говорить, пронзая взглядом бледные глаза Плеханова:
— Я не умею провозглашать блестящие фразы. Скажу прямо то, что думаю в этот момент. Это уже давно укладывалось в моей голове — со дня, когда я впервые вас встретил, Георгий Валентинович; я все изучил до конца, тщательно, потому что признаю только такую мысль. Я повторял вслух то, что хочу сказать сейчас, повторял здесь, вызывая в памяти образ величайшего из пророков — Карла Маркса. Он слышал мою исповедь и укрепил меня в моем намерении…