Его, человека, отнюдь не склонного к литературным сравнениям, потому что он был слишком близок к природе, чтобы смотреть на нее со стороны и восхищаться ею, заворожило это зрелище.

Он любовался этой мощью, вырывающейся из глубины горы, как ядро из жерла пушки, и бросающейся вниз. Необузданность природы совпадала с его ощущениями. Он чувствовал себя хорошо, вдыхая эту водяную пыль, этот запах тумана, который напоминал ему (не без оснований) запах грозы. Виктория не могла не заметить душевного состояния шевалье, но ничуть не удивилась. Внизу Рейн нес свои тяжелые воды с одинокими лодками к морю. Понемногу холмы противоположного берега реки потемнели, вершины елей озарились розовым светом в лучах заходящего солнца. Неспокойная вода непрестанно вспыхивала блеском рубинов, аметистов, рассыпала чудесные искры, тотчас же гаснущие. С соседнего дерева взлетел орел, сделал круг над водопадом, затем его клюв развернулся в сторону Германии. Его ажурные крылья казались огромными. Огни медленно угасали. Виктория поднялась. Они начали спускаться. Шевалье пришлось из предосторожности поддерживать ее за талию, но он выпустил ее из объятий только у ограды мельницы: это была простая рассеянность с его стороны.

— Уже слишком поздно вам возвращаться, шевалье. Оставайтесь на ужин, а переночуете в комнате, от которой вы уже однажды отказались. Вы у меня в долгу.

Он склонил голову. Ее лицо в наступающей темноте было еще более загадочным. Вся она походила на статую, засыпанную листвой. Бледные щеки статуй, их улыбки захватывают вас врасплох, и вы не знаете в этот момент: живое тело перед вами или камень. Статуи больших далеких парков…

— Нет, Виктория, это неприемлемо. Я могу вас скомпрометировать.

Она опять рассмеялась своим чудесным прозрачным смехом, похожим на веселый перезвон струй водопада.

— В этой глухой деревне? Но, шевалье, я вам доверяю.

Ему захотелось крикнуть: «Нет! Не надо! Только не это!» Но он тем не менее позволил взять себя за руку и, казалось, был счастлив услышать:

— Благодарю вас за то, что вы назвали меня Викторией. Вы мне доставили огромное удовольствие. А сколько сейчас может быть времени? Мастер и рабочие уже, наверное, закончили работу.

— Так вы остаетесь здесь одна?

— Конечно, служанка болеет, а я не хочу никем ее заменять. К тому же, в случае опасности она ничем не сможет помочь. Но у меня есть пистолеты отца, и я умею стрелять. Я вам покажу.

«О, Ландро, уходи отсюда! У-би-рай-ся! Сама невинность заманивает тебя прямо в сети. Разве тебя остановит пистолет? Напротив, ты ее быстро обезоружишь, и тогда… мастер, рабочие ушли… Она одна, в твоей власти! Она сама в этом призналась. А не хитрее ли она, чем хочет казаться?»

Виктория внесла металлический расписной поднос с кувшином вина и горкой маленьких колбасок. Затем снова ушла на кухню. Рейн спокойно нес свои воды за стеклами окна, и, чем темнее становились окружающие холмы, тем больше светлела его вода. Ландро она казалась блестящим брюхом рыбы. «Ты что, заболел? Кто тебе набил голову подобными мыслями?» Он словно прирос к креслу отца Виктории и, чувствовал себя в нем удобно. Жестокая жизнь разжала свои объятия, скорее, это началась какая-то другая жизнь, и навевала ему какие-то надежды. Из камина выпало обгоревшее полено. Он взял совок и щипцы, бросил его обратно, подправил огонь. «Я все же не дам Виктории повода для беспокойства», — подумал он. Языки пламени, казалось, тоже пели. Они танцевали на спинах поленьев чарующий хоровод. Это были маленькие феи, вспыхивающие сильфиды, эфемерные существа. «Кажется, я замерз в этой повозке. У меня начинается лихорадка». Сосновые поленья, сгорая, распространяли по комнате смолистый запах.

Во время ужина он ни минуты не скучал, испытывая странное удовлетворение от того, что Виктория прислуживала ему за столом, подкладывала лучшие куски, наполняла его стакан, предлагала съесть еще что-нибудь, извинялась, что не может предложить ничего, кроме обычных местных блюд. Кто-нибудь когда-нибудь разве оказывал ему такое внимание? Кто с такой простотой и вместе с тем с гордостью готов был ему услужить?

После ужина они долго болтали, сидя у огня.

— Вы не курите, господин шевалье?

— Я жду вашего разрешения.

Она поднялась, чтобы сходить за трубкой и табаком.

— Я не знаю, свежий ли он. После смерти отца я его не покупала.

Виктория опять села напротив него. Шевалье расспрашивал ее о жизни, пережитых трудностях. Она хотела все знать о нем, о его прошлых делах и нынешнем положении, смеялась, когда он рассказывал о происшествии в Страсбурге.

— И вы не боитесь такого головореза, как я? — спросил он.

— Совсем нет, шевалье, — ответила она.

Часы пробили два часа.

— Мой Бог, пора уже ложиться спать.

Она зажгла свечу и сказала, как тогда:

— Я покажу вам вашу комнату.

Она откинула покрывало, открыла туалетный столик и сказала почти шепотом:

— Я спущусь, погашу свет, господин Ландро. Спокойной ночи. Если вам что-нибудь понадобится, зовите меня.

Он проводил ее до двери. Она взяла его руку и сжала вдруг с неожиданной силой.

— Вы так же одиноки, как и я, не так ли?

— Если не больше.

— Мы с вами не привыкли быть счастливыми!

— Счастье! Я всегда считал, что его надо искать где-то в другом месте.

Он освещал ей путь, пока она спускалась, удивленный этим неожиданным признанием. Когда он вернулся в комнату, он открыл ставни «чтобы проветрить мозги», по его выражению. Рейн лежал внизу, как огромная серебряная рыба на траве. Над головой блестел серп луны. По воде медленно двигалась лодка под парусом. Шевалье долго следил взглядом за ее темным курносым профилем. На корме под лампой на тюках сидел человек с рулем в руках. И больше не было ни огонька вокруг. Не было ничего, кроме черного неба и холмов, покрытых лесом. Ландро лег в постель, но не смог заснуть. Он слышал, как Виктория поднималась по лестнице, открыла дверь своей комнаты. «Ох! Черт возьми! Мы рядом. Она в соседней комнате. Выйди, дубина… Я не могу… Потуши свечу…» Он не потушил ее. Виктория за стенкой ходила по комнате. Она открывала ящики шкафов, наливала воду в чашку, звенела флаконами. «Погаси огонь ради Бога!» Он услышал, как скрипнула кровать. «Она сейчас легла». Внизу часы пробили три раза. Он встал, подошел к окну. Река была пуста. Одна глупая луна продолжала висеть среди звезд. Они были даже бледнее, чем жемчужные капли водопада. За стеной опять скрипнула кровать. Послышались шаги босых ног по полу, стук открываемого окна. Тогда он резко закрыл свое окно, решительно пересек комнату и постучал в дверь Виктории. Она появилась перед ним в длинной ночной рубашке, с распущенными волосами, которые казались чернее ночи. Он хотел заговорить, но не нашел, что сказать, и протянул руки. Она не сделала попытки освободиться. Напротив, прижалась к нему, поднялась на носки и подставила губы.

Когда первые лучи солнца робко пробились через жалюзи, он проснулся. На его плече лежали густые мягкие волосы. От них исходил немного горьковатый аромат ириса и перца. Он почувствовал под рукой нежную кожу ее щеки, а рядом горячее и свежее тело, осторожно откинул покрывало. Виктория казалась еще желаннее в объятиях сна, по-детски улыбаясь. «Чему ты радуешься, бедняжка? Счастью? Нашей будущей жизни? Хорошенькая будет у нас жизнь при моем-то характере! Эх, шевалье, какую же ты глупость совершил. И ты знал это! Человек с твоим характером, целый день и целую ночь наедине с прекрасной девушкой!.. Что случилось, то случилось».

Когда мастер утром пришел за распоряжениями, он едва кивнул Ландро, но пристально и с подозрением посмотрел на Викторию.

— Извините за беспокойство, мадемуазель, — сказал он, — но я постучал два раза, и мне никто не ответил.

— Да, я сегодня разоспалась.

— Все зависит от того, как провести ночь…

Шевалье направился к нему, взгляд его уже потемнел, усы топорщились по-боевому.