— Вы заехали на мои земли, господа. Убирайтесь!

Юбер вскинул ружье, и, если бы не Форестьер, помешавший ему, он бы его убил. Толстый Ажерон бросился наутек и даже побоялся подать жалобу. Мы увидели в этом поступке дурное влияние Форестьера. Худо-бедно, но мы считали себя и были в какой-то степени культурными, воспитанными людьми. Когда же мы попытались расспросить о происшедшем Ландро, он ответил нам своим „ржанием“».

Он не был совсем уж не прав, этот старик. Но судил поверхностно и рассматривал только видимую часть событий. И все же случай с Ажероном мог бы ему открыть глаза, ибо это было проявление истинной природы Ландро. «Настоящим» он был, целясь в Ажерона, а не тогда, когда загонял зайца в компании своих сверстников или шаркал ножкой и говорил любезности на балах. Но старый Форестьер все понимал правильно. Сам он не простил ничего и никому. Он рассказывал Юберу о прошлых боях, водил его по местам сражений девяносто третьего года, описывал случаи героизма или трусости, впадая при этом в неистовство. Иногда во время этих прогулок они случайно встречали участников той войны, опять ставших крестьянами и нашедших в этом свое счастье. Иной раз земля, поднятая плугом, выбрасывала волнующие кровь старого солдата предметы: рваный ранец из буйволиной кожи, ржавый клинок сабли или байонетту, позолоченную шпору. Однажды в колючем кустарнике они наткнулись даже на разбитое орудие. Форестьер не смог сдержать слез:

— Да, именно здесь мы их встретили. Ах, малыш! Какая это была мясорубка! Залп в упор! Смотри, мы были вот здесь, чуть выше, за укрытием. Ни один не ушел. Некоторые еще были живы, и их оставили там, среди раненых и агонизирующих лошадей. С тех пор это поле так и зовется — Поле Умирающих Лошадей. Это было в марте девяносто четвертого.

— Когда?

— В девяносто четвертом, когда я снова вернулся в строй. Ах! Я и забыл, извини…

При одном упоминании об этой дате молодой человек помрачнел. Нервный тик передернул его подбородок и вздернул левую бровь. Затем он замолчал на несколько часов, односложно отвечая на вопросы Форестьера.

Многие ветераны радовались мирной жизни. Не потому, что они все забыли. Но в их памяти остались страдания и тяготы войны, а не эфемерность побед Великой королевской католической армии. Они чаще вспоминали о смерти своего родственника, местного церковного старосты или свою сгоревшую ферму. И когда Первый консул провозгласил свободу веры, амнистировал опальных священников и официально открыл церкви, он тем самым примирил крестьян с революцией. Это он принес мир на землю Вандеи. Казнь герцога Энгиенского в Венсеннском лесу взволновала только благородных господ да таких фанатиков, как Форестьер. Он «не позволил себя обмануть, как этих глупцов». Предводитель шуанов питал к Наполеону стойкую и неистребимую ненависть и называл его не иначе, как «Буонапарте». Узнав о пленении Жоржа Кадудаля, Форестьер плакал.

— Последний, — повторял он. — После него никого не осталось! Он был последней опорой трона!

Когда проводились мессы в честь коронации императора, Форестьер собрал несколько бывших товарищей и пропьянствовал все время торжеств. После чего он, как примерный христианин или считая себя таковым, покаялся.

— Сын мой, вы смешиваете политику и религию, — сказал ему священник.

— Если бы религия не смешивалась с политикой! Вы не понимаете, что ваш император так же нуждается в церкви, как и в армии, в священниках — так же, как в генералах. Они нужны ему, чтобы обеспечивать его процветание, чтобы убедить народ, что он — наследник Карла Великого. Но посмотрим, святой отец, правде в глаза. Это выскочка! Его вынесла наверх революция, и он хочет теперь там остаться. А вы молитесь за него, за победу его оружия!

— Остановитесь! Прекратите вашу брань! Вы не на площади, сын мой, а в храме Господнем. Вы грешите против Бога. Какими бы ни были ваши намерения.

Однажды между Юбером и старым шуаном произошла размолвка. В своих скитаниях по грязным дорогам, в ночевках под холодными звездами Форестьер потерял здоровье и в старости стал страдать от ревматических болей. При смене погоды, особенно осенью, его суставы отказывались ему служить. Боль настигала его внезапно и на многие часы приковывала к креслу. Тогда надо было кормить его с ложечки, как младенца, переносить на кровать, готовить ему грелку и брить бороду. Руки его становились похожи на птичьи лапки и кожа шелушилась. Он кусал губы, чтобы подавить стоны, и на его лбу выступали капли пота. После очередного приступа старый рубака пытался даже шутить: «Ружье отстреляло свое, мой дорогой. Устаревшая модель! Приклад треснул, и ржавчина разъела ствол. Пора забраковать его и отправить на переплавку!» Очередной раз болезнь скрутила его по возвращении из Шаботри, куда он возил своего воспитанника. Шаботри — это имение, где был схвачен синими Шаретт, в марте 1796 года.

— Ах, малыш! Ты упрекаешь меня в излишних поучениях. Но я не могу не показать тебе эти места, не рассказать о них. Я хочу, чтобы ты знал об этом. Места, где происходили великие события, накладывают на душу, способную чувствовать, свои колдовские чары. Ты понимаешь? Душа возвышается! Нынешние хозяева Шаботри хорошие люди, и я не имею ничего против них. Но пока стоит дом, это будет дом Шаретта.

— Для вас, конечно.

— Для тебя и всех, кто им восхищается. В королевской армии были талантливые и волевые командиры. Но никто не годился ему и в подметки.

Так, беседуя, они доехали до Сурди.

— Ты хорошо разглядел кухню? Отныне эта комната делает честь Шаботри. Там, на столе, синие положили раненого Шаретта.

— Да, перед тем, как выпить за победу Республики!

— И тем не менее синие относились к нему с уважением. Они сами не верили, что им удастся его схватить. Я прямо вижу, как он лежит на этом столе почти без сознания. Мое сердце разрывается от жалости…

Форестьер прервал свой рассказ. Из его груди вырвался стон. Он покачнулся в седле. Юбер подхватил повод. Подбежавшие люди сняли с лошади бледного, как полотно, старика. Занесли его в дом. Прибежала мадам Сурди. Старый шуан еще нашел в себе силы извиниться. Он потребовал подать коляску, чтобы ехать к себе.

— Нет, это рискованно и глупо! — сказал молодой Ландро. — Мы положим вас в моей комнате. А мне поставим походную кровать. Теперь моя очередь ухаживать за вами.

Голубые глаза старика странно заблестели. Кажется, даже увлажнились. Если бы речь шла не о Форестьере, то можно было бы предположить, что сейчас появятся слезы. Но у него дело закончились лишь подрагиванием век.

— Конечно, — вмешалась мадам Сурди, — это самое лучшее. Я совершенно согласна с Юбером.

Шевалье выказал тогда редкостную самоотверженность. Он с радостью исполнял роль слуги, не только обслуживал старика, но и терпеливо выслушивал бесконечные монологи больного.

— Ах, Юбер, я думаю, что даже сын, если бы он у меня был, не сделал бы для меня большего. Из-за войны у меня не было времени жениться, я постоянно говорил себе: «Старый дурак, сейчас не время заводить детей, производить на свет еще одно несчастное существо».

— Вы были не правы.

— Да, потому что у тебя есть родной отец.

— По крайней мере, я на это надеюсь. За все время я получил от него, как вы знаете, только одно письмо.

— То, что из России? Это, конечно, огорчает тебя, но ты должен понять, что, служа царю, он чувствует себя более полезным, чем на родине. Насколько я знаю, он имеет там чин. Вы из военного рода. Когда-нибудь твоя кровь тебе это подскажет. Пока человек растет, его естество спит, таков закон природы. Надо дождаться своего часа.

Но на ясном небосклоне их отношений все же появилось облачко. Как-то в отсутствие Юбера старик захотел почитать. Совершенно случайно, ни в коем случае не специально (она на это просто не способна), Элизабет дала ему газеты, сложенные в шкафу у Юбера. Таким образом, Форестьер узнал, что его воспитанник, в тайне от него, собирает сообщения о победах Наполеона. Там были бюллетени Великой армии, вырезки из газет о ее победах в Италии и Египте. Когда шевалье вернулся, старик не смог удержаться от упреков: