От смущения бедняга склонялся еще ниже и, казалось, вот-вот проткнет бумагу своим носом.

— Свидетели есть?

— Двое, господин судья. Карадек Люсьен и Рюффен Алексис, два сторожа со стороны истца. Свидетели защиты отведены.

— Вызвать Карадека.

Свидетель в голубой блузе, с перевязью через плечо, вышел, чуть покачиваясь, вцепился в стойку и остался стоять, словно пораженный громом.

Судья постучал костяшками пальцев.

— Итак, милейший, вы засвидетельствовали правонарушение и составили протокол? Не могли бы вы припомнить факты?

— О да, конечно… еще бы!.. Протокол и так далее…

— Объясните. Свидетельские показания должны дать суду те уточнения, которые, естественно, не могут фигурировать в протоколе… Вы понимаете меня?..

— Очень понимаю.

— Вы свидетельствовали, что обвиняемый охотился в чужих владениях. При каких обстоятельствах это происходило? Припомните хорошенько, прежде чем отвечать.

— Так, это, значит, было десятого октября, в полдень по солнцу, у меня не было тогда часов с собой.

— Что вы говорите! Десятое октября было позавчера.

— Совершенно верно, позавчера. Так… тогда десятого сентября, быть может… Нет, нет, я был двадца…

— Протокол ваших показаний датирован девятнадцатым сентября.

— Э! Нет, я был двадцать второго.

Другой свидетель поднялся со своей скамейки и закричал:

— Это было девятнадцатого, господин судья, слово Рюффена! Люсьен увидел его первым, потому он и писал. Все не сложнее, чем назвать собаку.

— Выйдите к стойке, Рюффен. Предоставьте суду ваше изложение фактов.

Рюффен только и ждал этого распоряжения. Он вышел походкой охотника, колени вперед, бляха на его груди сверкала, как солнце, голова была закинута назад, грудь он выдвинул вперед, как нос корабля.

— Что с тобой, Люсьен? Ты потерял голову, мой сын? Припомни, как все оно было. Итак, утром ты позавтракал в кабачке «Денежная пробка» у матушки Элали, недаром ее пирог с кабанятиной славится на всю округу. Да что там говорить, у любого при виде этого пирога сразу слюнки текут.

— Ну конечно.

— Итак, это было девятнадцатого или в другой день?

— Девятнадцатого, если ты так хочешь.

— Вечером того же дня ты проиграл десять су в карты и ушел, ни с кем не попрощавшись.

— Еще бы, десять су в карты!

Судья перестал постукивать пальцами. Он нахмурил брови — в зале начинали раздаваться смешки.

— Тишина, или я прикажу освободить зал! На самом деле, перейдем к другому! Рюффен, вы мне кажетесь умнее другого свидетеля, расскажите, что вы видели.

— Это проще простого! Я возвращался бодрым шагом напрямик через перепутье в Понтю, и что же я вижу, черт возьми? Господина Катрелиса в хвосте своры, с ним его доезжачий Сан-Шагрен, известный всем вертопрах, и в поведении обоих незаметно ни малейшего уважения к наследию других. «Я вот тебе сейчас потрублю немножко, и ты лопнешь у меня от ругательств». Это я вам передаю, как выразился тогда Сан-Шагрен. Когда он трубит, это все знают, может рухнуть гумно…

— Что же протрубил он? — спросил прокурор. — Выгон или «улюлю»? Важная деталь.

— Но я же сказал! — перебил его Рюффен. — Я знаю, о чем я говорю.

— Да, — вздохнул Карадек, — ты произносишь какие-то слова, но, по правде сказать, ты еще ничего не сказал.

— Я задал вопрос, — настаивал ледяной голос.

— Выгон или «улюлю»? Не знаю. Но этот дьявол трубил лихо, я вам клянусь. Для начала запишите, что он лучший сигнальщик во Франции, поверьте, он родился с рожком в глотке.

— Так, — продолжил судья, — следовательно, в тот день вы видели свору, ее хозяина, доезжачего, ну а животное?

— Какое животное?

— Дичь.

— Это был волк, и крупный, матерый, старый волк.

— Вы его видели?

— Волка — нет, но это не имеет никакого значения, ведь охотничье угодье не принадлежит господину Катрелису. А для него, как он говорит, имеет значение только то, что все остальные животные, кроме волков, — это дичь для барышень.

— Хорошо, возвращайтесь на место.

Судья посоветовался взглядом с заседателями, с прокурором. Они обменялись покачиванием головой с выражением изысканной любезности на лице. После этого «обмена мнениями» судья соблаговолил бросить взгляд на обвиняемого, который тихо ютился на скамье подсудимых между грязным пьяницей и браконьером-рецидивистом.

— Катрелис, подойдите к барьеру.

— Пошли! — прогремел носитель треуголки с серебряным позументом. — Эй вы там, исполняйте.

Наконец высокая фигура господина де Катрелиса поднялась над скамьей, на которой она, казалось, была сложена в несколько раз. Гордая, красивая у вето была голова: орлиный нос, борода, седая грива волос четко вырисовывалась на фоне темного дерева возвышения для судей. Белизна волос подчеркивала загорелый цвет почти не имеющего морщин лица. Широкий выпуклый лоб напоминал своими линиями купол собора. Ясные глаза, глубоко посаженные под полукружиями бровей, поблескивали сталью, сухопарая, длинная шея выдавалась из несколько криво пристегнутого воротничка. Покрой его редингота из прекрасного черного сукна с серебряными пуговицами еще более увеличивал сходство господина де Катрелиса со старым Нимвродом. Сапоги его, хоть и блестели, не могли скрыть своего почтенного возраста. В руке он держал одну из тех тростниковых шапочек, которые плел сам в часы досуга и которые своей формой отдаленно напоминали современные жокейские шапочки из велюра. В нем странным образом соединялись в одно целое рафинированная изысканность и непритязательность, а также, по моде того времени, спесивое безразличие, или, как сказали бы тогда, все в нем было «поперчено презрением и пересыпано насмешливой иронией», правда, по случаю происходящей в данный момент церемонии, все же сдерживаемой.

Судья, роясь в бумагах, промямлил:

— Посмотрим, любезный… Посмотрим… Итак, вас зовут Катрелис Эспри, вы домовладелец, родились второго июля тысяча восемьсот пятнадцатого года, в Бопюи, в Вандее, вы законный сын Катрелиса Роже и Боревуар Элизабет, супруг Жанны Шаблен, отец четырех детей, ныне здравствующих, рожденных также в Бопюи, проживающий постоянно на мельнице Гурнавы, в лесу Пэмпонта, в департаменте Морбиан… здесь присутствует… Так это вы, Катрелис, не так ли?

— Да, это я. Опозоренный и даже потерявший право зваться «господином» за то, что убил две тысячи волков в этом краю, не так ли?

Судья словно взбрыкнул. Его руки обрушились на папку с промокательной бумагой, и перо выскочило из чернильницы. Лицо этого вершителя правосудия сделалось темно-лиловым. Рот округлился анальным отверстием на восклицании «О!», которое застряло в нем, отказываясь выходить.

— Я имею честь быть маркизом Эспри де Катрелисом, — продолжал говорить старик (он распрямился и потому стал казаться еще более высоким), и вопреки всему мне нравится жить на мельнице. Не судите о людях по внешности, сударь. Это, по меньшей мере, опрометчиво.

— Речь идет, — просвистел прокурор, — о нарушении правил охоты, а не о праве наследования дворянского звания.

— Нарушение правил охоты еще не преступление, оно не может запятнать честь человека.

— Вы признаете, однако же, тем самым, что совершили нарушение?

— Я признаю правдой рассказанное этими двумя славными малыми (и он пальцем указал на сторожей охотничьих угодий), которые попусту болтались на перепутье Понтю в Бросельянде.

— Теперь этот лес носит название Пэмпонт.

— Старое мне больше по вкусу, как и наши добрые старые лье вместо километров.

— И охота как ваша исключительная привилегия?

Господин де Катрелис посмотрел на прокурора. Несколько секунд их взгляды противостояли друг другу. Дело принимало скверный оборот. Судья снова постучал пальцами и сказал:

— Хорошо, вы можете объясниться, господин де Катрелис. И успокойтесь, суд вовсе не враждебно настроен по отношению к вам, но существует порядок…

— Я совершенно не нуждаюсь в успокоении. Хотя я живу в лесу и достаточно далеко от других людей, но привык не бояться никого и ничего. Что же касается намерений суда по отношению ко мне, мне это совершенно безразлично.