Игуменья встала с места и пригласила Балыку следовать за собою; Ходыка с Галиной остались одни.

Несколько минут Ходыка молча смотрел на Галину. Красота девушки впивалась все глубже в его сердце, и рядом с Галиной он представлял себе своего глупого, толстого, одутловатого сына. «Неужели же такая красавица должна достаться этому глупому парню? Н-нет, нет, она никогда не согласится пойти за него! — повторял он сам себе. — Да и будет права: такая красота должна достаться лишь умному, пожившему человеку, умеющему ценить и смаковать ее. Гм… зачем он сватал ее за своего сына? Для того, чтобы укрепить свой союз с Балыкой? Но разве нельзя это сделать иным способом? А что, если бы он сам женился на войтовне? Га? Ведь это был бы еще более тесный союз! И почему бы ему не жениться? Стар он? Хе! — Ходыка усмехнулся. — Не так он еще стар, чтобы не взять себе молодой жены! Ведь для Балыки все равно, за кого выдать дочку, за Панька или за него, а для дивчины стать женой самого Ходыки гораздо заманчивее, чем стать женой его дурного сына». В глазах Ходыки снова загорелся желтый, сухой огонек, он потер свои цепкие, худые руки и, вызвавши на своем лице самую приветливую улыбку, обратился к девушке:

— Так панна не верила в мою щирую преданность родному благочестию?

Галина подняла голову и взглянула своими большими темными глазами на Ходыку; во взгляде ее засветились и робкая просьба о прощении, и ласка, и печаль…

— Простите, еще раз простите, шановный пане, — произнесла она, — я ведь ничего сама не знала, слушала только, что люди говорили…

— А людям не верь, панно, повторяю тебе, и прежде, и теперь, и всегда я был предан родной вере… Всегда болело мое сердце за нее… Оттого-то я и захотел соединиться с паном отцом твоим, чтобы отстоять нашу веру от нападений униатских, оттого-то и ты, ясная панна, пришлась мне так по сердцу, — добавил он каким-то странным, тихим тоном.

— Я? — Галина остановила на Ходыке свой изумленный взгляд.

— Да, ты, — продолжал Ходыка вкрадчивым голосом, — давно уже я слышал о твоем благочестии, о твоем радении о бедной вере нашей, о твоем милосердии христианском, и образ твой заполонил мое сердце. Нет среди наших горожанок другой, равной тебе.

— Вельможный пан слишком хвалит меня, не стóю я и…

— Нет, нет! — продолжал горячо Ходыка. — Ты и твой шановный батько, равных вам людей нет во всем Киеве, потому-то я хочу соединиться с вами, чтобы вместе трудиться на оборону своей веры.

— О, пане! Какое счастье!

— Не знаю только, согласишься ли ты?

— Я? — Галина сделала невольное движение к Ходыке; но вдруг вспомнила о словах няни относительно его сватовства, — горячий возглас замер у ней на устах, а глаза с вопросительным и испуганным выражением остановились на Ходыке.

От последнего не укрылось выражение ужаса, промелькнувшее в чертах Галины.

— Гм, — откашлялся он и продолжал дальше. — Ясная панно, когда два или три человека хотят идти против бури, они берутся крепко за руки, чтобы составить одну неразрывную цепь и устоять против порывов ветра. Не то ли видим мы и в жизни? Союз охваченных одним желанием людей делает их сильными и необоримыми, вот почему я и хочу соединиться с вами вечным, неразрывным союзом.

— Вера соединила нас давно, вельможный пане, — произнесла тихо Галина, потупив глаза.

— Правда, но еще крепче соединяет людей любовь.

Галина молчала.

— Панно, — продолжал Ходыка, — шановный отец твой говорил, должно быть, тебе, что я сватаю тебя за своего сына?

— Говорил, — уронила чуть слышно Галина.

— Ну, и что же? Отвечай мне, панно, по правде. Я не хотел бы, чтобы отец принуждал тебя; скажи-ка мне, согласишься ли ты, во имя поруганной церкви нашей, едино во имя ее, — подчеркнул он, — заключить свой союз?

— Пане шановный, — заговорила Галина дрогнувшим голосом, — видит бог, что я всей душой буду предана вам, но за сына вашего… простите…

— Ты хочешь сказать, что сын мой не по сердцу тебе, — перебил ее поспешно Ходыка. — Правда, парубок вышел неказистый, — злая усмешка мелькнула в углах его сухого, тонкого рта, — и лицом на подзебаную паляныцю смахивает, и разумом зело обидел его господь…

— Нет, нет! — возразила горячо Галина. — Не корите его, он добрый парубок, мне жаль его; но не в нем, пане шановный, дело: для меня теперь все равны, потому что замуж я не пойду ни за кого.

— Ни за кого? — переспросил Ходыка.

— Ни за кого, — повторила твердо Галина и взглянула прямо в лицо Ходыке, и в этом взгляде он прочел ясно, что решение девушки было бесповоротно.

— Но, прости мне мою смелость, могу ли я узнать, почему?

— Потому что я отдала свое сердце тому, кого уже нет на свете, — ответила тихо Галина.

— Но, ясная панно, — заговорил Ходыка самым мягким, самым вкрадчивым голосом, — если бы ты любила живого человека и тебя принуждали бы выйти за другого, тогда понял бы я, что ты не хочешь ни за что соединиться с нелюбом, но если коханец твой мертв, если не полюбишь никого, почему же тебе не сделать доброго дела хоть для поруганной церкви нашей? Я не говорю о моем сыне… Упаси боже! Сам я теперь вижу, что этот дурной балбес не стоит тебя. Видишь ли, я сватал тебя за него лишь затем, чтобы навеки соединиться с вашим домом. А что, если б нашелся другой человек, который пообещал бы тебе и твоему батьку за то, что ты согласишься стать его женой, положить всю свою жизнь, и разум, и силу на оборону нашей бедной церкви?

— Пане, — ответила Галина, устремляя на Ходыку светлый взгляд, — если бы кто-либо обещал мне бороться за нашу церковь лишь в благодарность за то, что я пойду за него замуж, я бы не поверила ему.

«Ого! Да ведь она с такой красою соединила и разумную головку. Такую-то не легко будет сломить, а тем паче этому пентюху, Балыке. Ну, а ведь грубая сила нужна только дураку, а разумный обойдется и без нее». Эта мысль молнией промелькнула в голове Ходыки. Он подавил мелькнувшуюся в углу его рта усмешку и воскликнул шумно:

— Разумное слово, ясная панна. Вот скажи мне, чем же ты скрепишь нашу дружбу с твоим отцом? Пойми сама, соединяясь навеки с вами, я поднимаю против себя целую тучу врагов. Что же мне будет ручательством в том, что вы не оставите нас?

— Можешь ли ты сомневаться в этом, пане? — ответила с чувством Галина. — Ты будешь нам первым другом, братом, отцом моим! А вера, за которую ты обещаешь бороться вместе с нами, свяжет нас навеки; а если ты захочешь оставить веру, что тогда тебе, шановный пане, в дружбе бедных горожан?

— Никогда, клянусь тебе, панно, никогда не отступлю я от веры отцов моих! Я просил отца твоего выдать тебя за моего сына, но теперь, когда узнал тебя ближе, я сам отказываюсь от этого: я верю без шлюба и тебе, и батюшке твоему!

Глаза Галины заблистали ясной радостью.

— И верь, верь, шановный пане, — ответила она тронутым голосом, — отныне не будет у нас никого, дороже и ближе тебя.

А между тем игуменья и войт вели между собой в удаленной комнате тайный разговор.

— Так говорите, превелебная маты, оставила и помыслы?

— Так, об этом не печалься, пане войте. Сперва она было долго толковала мне о подвиге иноческом, об отречении, а потом успокаиваться стала и начала склоняться к моим словам: молодое-то сердце легче залечивается.

— Ох, ох! — войт тяжело вздохнул и поник на грудь головой.

— На это только и надежда.

— Теперь уже совсем согласилась вернуться на мир; хочет трудиться вместе с тобой, пане войте, на оборону веры.

— Ох, мало еще этого, мало… — Войт снова вздохнул и еще ниже поник на грудь головой

— О чем это ты говоришь, пане войте? Чего хочешь? Я не разумею тебя, — произнесла встревоженно игуменья.

— Ох, превелебная паниматко, горе заставляет меня хотеть того, против чего восстает моя душа.

И Балыка рассказал игуменье о всем том, что заставляло его принудить Галину выйти замуж за молодого Ходыку.

По мере того как говорил войт, все более и более омрачалось лицо игуменьи.