— Ох, пане войте, — произнесла она наконец, покачавши головой, — розмиркуй прежде хорошенько: не дурит ли он тебя, не мостится ли до твоих добр?

— Что ему в моих добрах? Сама твоя милость знает, какие у него маетки. Человек осторожный, хитрый, хочет иметь верную заруку, без нее не соглашается начинать дело. А время не терпит, ой, не терпит! И вот, — заключил Балыка, — приехал он сегодня со мною сюда, чтобы получить от меня окончательный ответ. А что я скажу ему? Язык не поворачивается принуждать дочку. Хотел просить твою милость уговорить ее… ведь не для себя… ради церкви…

— Трудно! — возразила игуменья. — Очень уж она любит покойника; правда, что умер он, нет его на свете, а все-таки она, бедная, только и живет думкою о нем… — При этих словах игуменьи что-то мучительно заныло в сердце Балыки, даже на щеках его выступила яркая краска, но он постарался преодолеть свое смущение, а игуменья продолжала дальше — Да не верю я и в это заступничество за веру под принукой шлюба… Жаль мне ее, жаль, как родное дитя. Как то ей придется жить в доме Ходыки!.. Ведь мы с тобой, пане войте, уже не вперед, а назад смотрим, а ей жить да жить… Что то будет она делать, когда останется одна во власти Ходыки? Но, — перебила она самое себя, заметивши, что слова ее производят на войта удручающее впечатление, — все мы должны жертвовать собою для спасения других. Попробую уговорить ее… Только, пане войте, на это ведь понадобится не мало часу… не жди скорой отповеди, так и ему скажи.

— Спасибо и на том, превелебная паниматко, — ответил радостно Балыка, целуя руку игуменьи, — я и сам говорил ему, что насиловать своей донечки не стану; захочет послушать слова — гаразд, а нет, так я уж не знаю…

Балыка развел руками и поднялся с места.

— Надейся на меня, сделаю все, что можно, — возразила игуменья, подымаясь в свою очередь с места и направляясь к дверям.

— Довеку не забуду твоей ласки. А что до Рудни, то сделаем для этих несчастных все, что можно, поеду сам…

Последние слова Балыка произнес, уже входя в трапезную, где сидели Ходыка и Галина.

— Куда это ты собираешься ехать, пане войте? — произнес тревожно Ходыка, поворачиваясь живо к Балыке.

— Да вот в Рудню ж, к тем селянам, что присылали к нам прошение от громады.

— О тату! — вскрикнула Галина, вспыхнувши от восторга. — И я поеду с вами! А когда вы думаете ехать?

— Да что же, откладывать нечего: для них теперь каждый день дорог… Если ехать, то завтра, послезавтра…

— Гм, — произнес Ходыка, приподымая брови, — это верно, откладывать нельзя, а то погубим всю справу… Да только тебе, пане войте, ни завтра, ни в скорости ехать нельзя: разве ты забыл, какие у нас на очереди справы? Туда поедем — здесь все утеряем… Я решил приступить зараз…

— Верно, верно, — согласился войт, — что же его делать?

— Господи! Да неужели же нельзя этого устроить? Неужели же они так и останутся без помощи? — вскрикнула Галина, переводя свой взор с Балыки на Ходыку, и так как они оба молчали, то она прибавила поспешно — А если тебе нельзя, панотче, то отпусти хоть меня… я сама поеду!

В глазах Ходыки сверкнул радостный луч.

— Тебя, дытыно моя? Как же я могу отпустить тебя одну? Не ровен час, случится что-нибудь, — оторопел Балыка.

— Что бы ни случилось со мной, нельзя же им оставаться без помощи! Да и что может случиться со мной?

— А и в самом деле, что же может случиться с панной? — вмешался в разговор и Ходыка. — Я и сам не знаю, чего ты можешь опасаться: кругом все тихо, не слышно никаких бунтов. Отчего ж бы панне не поехать? Она бы похлопотала там на месте, а мы бы сделали здесь что возможно и таким образом спасли бы целое село… А то и в самом деле, если еще на дольше отложить это дело, то можно с ним и попрощаться совсем.

— Так-то оно так, друже коханый, — возразил нерешительно Балыка, — да все же боюсь я… в дороге…

— Ну что же может случиться в дороге? Я могу дать добрый рыдван. Дороги теперь протряхли кругом, можно еще взять с собой для обеспеченства двух-трех слуг, если здесь нет никого, — я могу прислать кого-нибудь из своих…

— Нет, зачем же, — возразила игуменья, — есть у нас все: и кони, и повоз, — а вот разве комонную стражу…

— Преслично! — подхватил живо Ходыка. — Значит, я пришлю верных и надежных людей, на которых можно положиться. Так вот, пане войте, почему бы панне не съездить в Рудню? — В змеившейся у сухих губ улыбке Ходыки словно таился вопрос: «А скоро ли найдешь ты эту Рудню?»

Балыка в нерешительности молчал.

— И я не понимаю, чего ты опасаешься, пане войте, — заметила игуменья, — уж если и пан Ходыка обеспечает, значит, и вправду нет ничего опасного.

— Нет, нет, панотче, вы отпустите меня, — вскрикнула Галина, подходя к отцу и целуя его руку.

— Что ж делать, — ответил наконец войт, ласково проводя рукою по ее голове, — поезжай уже с богом, только не барысь.

— Ни одной хвылынки! Я тотчас же возвращусь сюда назад!

— Вот и гаразд, — произнес весело Ходыка и даже потер от удовольствия руки, — а мы тем часом оборудуем справу здесь в мисте. Ну, а теперь пора, пане войте, и додому.

Балыка и Ходыка распрощались с игуменьей и Галиной. На прощанье Ходыка попросил игуменью принять от него значительный вклад на монастырскую церковь.

Все были изумлены и обрадованы этим поступком.

— Ну что? — спросил Ходыка Балыку, когда они уже уселись в рыдван и покатили по узкой улице Печерска.

— Что же, — ответил со вздохом Балыка, отводя в сторону глаза, — просил мать игуменью, обещала помочь, только говорит, что сразу так нахрапом ничего не выйдет. Что надо исподволь, воля твоя, пане свате, а силою я тянуть дочки не могу.

— А кто же тебе велит тянуть ее силой! — произнес с усмешкой Ходыка. — Торопиться нам нечего, можно и повременить. Пусть дивчина поедет в Рудню, сделает доброе дело, стряхнет с себя ту монастырскую тоску, а тогда исподволь, может, удастся и уговорить ее…

Балыка взглянул на Ходыку широко раскрытыми глазами.

— Так ты, свате, согласен? — произнес он с запинкой, словно не доверяя своим ушам.

— Атож, друже! Конечно, согласен ждать до тех пор, пока дивчина не даст добровольно своей згоды. Я и сам гвалта не хочу: что же мне за радость будет в том, если ты ее потащишь за косы к алтарю?

— Господи, да не может быть! — воскликнул тот и, захлебнушись от радостного волнения, стиснул горячо сухую руку Ходыки.

— А ты думал, что Ходыка зверь несытый, изверг, кровопийца? Гай-гай, свате, не гаразд так думать о людях! — В голосе Ходыки послышался ласковый упрек. — Да и могло б ли быть мне это прочной зарукой нашей дружбы, если бы и ты, и дочка твоя возненавидели б за сей вчинок меня? Нет, знай, добрый друже мой, что Ходыка для своего счастья не захочет чужого несчастья: был он добрым христианином и останется таким до конца. Буду ждать доброй згоды твоей дочки, а не захочет она, — ну, тогда можно будет придумать и другую заруку.

— Господи! Да я все… все… повеки! — вскрикнул Балыка прерывающимся от волнения голосом и горячо прижал Ходыку к своей груди.

Успокоившись совершенно за Галину, Семен принялся хлопотать о своем деле и готовиться к процессу. Благодаря влиянию Скибы, а главное старца Мачохи, Балыка не мог отложить жалобу Семена в долгий ящик, а вынужден был назначить разбор дела в магистрате к пятой неделе поста. Относительно правоты Мелешкевича в требовании возвращения своего имущества войт сам начинал уже убеждаться, но никоим образом не допускал, чтобы Ходыка мог взвести на славетного юнака такую страшную кривду, как пребывание его в заграничной тюрьме за грабеж и разбой; будь так, это удесятерило бы у него сердечную боль… Во всяком случае Ходыка нужен был до зарезу, как единственный надежный защитник горожан и их благочестия; но если он способен на такие мерзости, то какая же вера у него? Не отплатит ли он новой мерзостью за жертву, принесенную ему Балыкой? Ведь правда, ведь ведет же он, благочестивый и всеми чтимый Балыка, свою дочь на заклание? Ведь скрывает же он всеми силами от дочери возвращение ее жениха, которого она любит больше своей души? А что, если Семен окажется честным и почтивым мещанином? Ой, убьет он, отец, свою Галю, и она на смертном одре не простит своего убийцу! А он еще братчик!.. Что он в свое оправдание скажет перед своей совестью и перед лицом братства?