Через реку не пускали. Лед уже отъело от берегов, и даже была первая подвижка.

Колька кое-как перебрался через полынью. Пошел по пупырчатому, изъеденному водой льду, и свистки городовых, ругань сторожей за его спиной только веселили его. Возле Дымкова он наломал охапку вербы, снова перешел через реку по льду. В двух местах были разводья, пришлось через них прыгать. Но у берега полынья стала шире. Грузчики, стоявшие на берегу, перебросили пару жердей и советовали ему кинуть свой веник в воду. Но Колька упрямо пошел по качающимся жердям, прижимая охапку вербы к груди.

У самого берега нога поскользнулась, и он потерял равновесие. Падая, услышал женский визг. Чьи-то сильные руки схватили его за ворот и подняли на воздух…

— И я тебя узнал! Честное слово, узнал. — Тебя, кажется, Афоней зовут?

— Ага. Фамилия — Печенкин. Но кличут Печенегом. Пускай — Печенег.

После работы Афоня затащил Кольку к себе. Жил он на горе, у Раздерихинского спуска, в подвале покосившегося дома.

Смотря на Печенега, на его добродушное, широкоскулое лицо в рябинках, Колька с удовольствием откусывал ломоть, намазанный толстым слоем ливерной колбасы.

Афоня улыбался:

— Ешь, питайся, силы больше будет.

— А я часто о тебе вспоминал, — признался Колька, — особенно в последнее время. — Вот, думал, такого бы силача в нашу команду!

И вот он, Печенег, явился; смущенно улыбается, возвышаясь над забором.

Вскоре подошел и Федос.

Дождик прозвенел, и солнце засияло жарко и весело. Легкий влажный пар пошел от земли, свежо и сильно запахли и трава, и листья деревьев.

В тот вечер долго играли на влажной площадке. Сначала Печенег и братья Сорвачевы заметно стеснялись в этой компании голосистых гимназисток и гимназистов. Сорвачевы льнули друг к другу и к Кольке, часто переглядывались, на шутки отвечали улыбками. И Печенега трудно было узнать: ловкий на пристани с мешками и ящиками, здесь он словно бы не знал, куда девать свои сильные руки. Он каждый раз краснел, когда не успевал ударить по мячу.

Но когда ребята усвоили главные правила игры, азарт постепенно захватил и братьев Сорвачевых, и Печенега. Сорвачевы стали покрикивать друг на друга, а к Печенегу вернулась его свободная сила и ловкость.

Митя играть наотрез отказался. Он сел на бревнышко у стены дровяника, охватил руками свои острые колени и внимательно следил за игрой. Но оживления на его лице не было.

Колька вначале поглядывал на серьезного и грустного Митю и с беспокойством думал: «Что это сегодня с ним?» Но потом игра увлекла Кольку, и он забыл о Мите.

Уже занялся и отпылал закат, светлое небо стало наливаться темнотой, проклюнулись первые дрожащие звезды, и по всей Луковицкой засветились в окнах домов желтые огоньки, а на пустыре за ковырзинским домом все еще раздавались гулкие удары по мячу.

Давно бы пора расходиться по домам, но расставаться не хочется, и Федос снова и снова кидает мяч.

Вышли из Ковырзинского двора гурьбой, пошли на берег, к Александровскому саду, и долго бродили над обрывом, вдоль стен монастыря. О чем говорили? Никто не мог потом вспомнить. Братья Сорвачевы, кажется, рассказывали какую-то смешную историю про мастера. Женя Чардымова что-то напевала, Аркаша и Федос заспорили о греческой мифологии. Митя долго молчал. Но когда пошли по откосу над сверкающей рекой, он тоже оживился и стал читать стихи.

Обрывки мыслей, случайные слова, митины стихи, песни, начавшийся и тотчас же гаснущий спор, смех девушек, шутливая перебранка братьев Сорвачевых друг с другом — все это слилось вместе, перемешалось и родило простоту, свободу и большую радость. Прощались на рассвете, и еще долго махали друг другу руками, выкрикивали недосказанные слова.

Рассвет приходил из-за реки, из-за Дымковской слободы, мягкий и влажный. Будет безветренный ясный день.

Колька не пошел спать в дровяник. Спать не хотелось. Он до восхода солнца возился на площадке, подбрасывал гирю. И чувство радости не оставляло его потом весь день.

«А здорово это, что мы сколотили команду, — думал он. — И ребята какие все чудесные».

Коротки светлые июньские ночи. Сиреневый полусвет опустится над городом, постоит два-три часа, — вот и кончилась ночь. И уже всплывает над легкой тучкой морковное солнце.

В пять часов Колька с усилием, не открывая глаз, поднимался с постели. В трусах выходил из дровяника, позевывал, с хрустом в костях потягивался и окунал голову в кадку с водой. Потом шел по пустынным улицам на пристань, одетый так же, как одевались все грузчики: рубаха из толстого холста на двух медных пуговицах — на выпуск, грубые штаны из мешковины, за поясом рукавицы. Все это подарил Кольке Афоня, увидев, что сатиновая Колькина рубашка с косым воротом за неделю работы пришла в ветхость, а штаны из чертовой кожи приходилось чинить чуть не каждый день.

«Ношатку» Колька сделал сам и для мягкости обил ее снизу старым маминым жакетом, а крюк с цепью отковали ему братья Сорвачевы.

Над рекой еще струится туман, еще спит город, а на пристани уже собираются артели крючников.

Афонина артель из восьми человек — Колька в нее вошел девятым — начинала работу раньше всех, и порядок в ней был установлен, как в деревне во время страды: начать пораньше по холодку, а завтракать, когда солнце на полдень пойдет.

С баржи на берег перекинуты пружинящие при каждом шаге дощатые сходни. Идут гуськом, согнувшись под тяжелыми мешками, крючники, с утра молчаливые, вялые.

Вот Игнат, высокий, сухой, с широкими плечищами и длинными руками, красноволосый с проседью, с рыжей кудрявой бородой, медленно переставляет ноги в опорках. Он несет ящик с консервами. В ящике шесть пудов, и для Игната такой груз — не в тягость. Но Игнат ругается, зло сплевывая слюну в мутную речную воду.

Игнат — бродяга, волжский грузчик и пьяница. Он грубый человек, но занятный, загадочный. Когда разомнется и захочет показать работу, нельзя от него оторвать глаз: он красив и могуч.

В Афониной артели почти все грузчики из местных крестьян, куменские или пасеговские, добродушные мужики и парни, только Игнат пришлый. В Афонину артель он вошел недавно. Сидели грузчики в ожидании, когда с низов подойдет баржа с зерном, и стали от нечего делать на скалке тянуться. Афоня шутя перетянул одного, другого, и тут из толпы зрителей вышел мрачный, весь в рыжей шерсти, похмельный мужик.

— А ну, телята! Кто спроть Игната? Ты что ли пойдешь? — хлопнул он Афоню по спине: — Да я таких, как ты, по паре на одну руку кладу, а другой переметываю!

Стали бороться на поясах. Афоня такой же высокий, но тонкий в талии, поуже в плечах, казался рядом с Игнатом щуплым и слабым.

Улыбка не сходила с его широкого лица, а Игнат, хмурый, с налитыми кровью глазами, был грозен. Он оторвал Афоню от земли, крякнул и готов был перебросить его через себя. Но Афоня извернулся, присел, широко расставив ноги, мигом подался всем телом вперед, и опорки Игната мелькнули в воздухе.

Выплевывая изо рта песок, выбирая из волос солому и щепки, Игнат поднялся, подошел к Афоне и хлопнул его ладонью-лопатой по плечу, ткнул кулаком в грудь:

— Ничего телок! В возраст войдешь — бычком будешь!

…Поскрипывают, качаются сходни, от воды потягивает свежестью, и хорошо чувствовать свое ловкое тело, из которого ушла сонная вялость.

Легко и весело, что-то покрикивая, ходит с грузом Афоня. Все оживились, на баржу взбегают легкой поступью, а с грузом идут шаг в шаг.

Колька очень любит эти часы утренней работы, когда так легко дышится, когда входишь в общий ритм. Появляется острое и очень тонкое чувство слитности со всеми, будто ты не сам по себе, уже не Колька Ганцырев, а часть какого-то организма, состоящего из девяти слаженных и дружных единиц. Хотелось бы пробежаться с грузом по сходням, похваляясь своей ловкостью, но нельзя — общий ритм нарушится и начнется разнобой, хорошей работы не будет.