Что впустую говорить, надо действовать, бороться, не страшась ничего! Не может так оставаться! Будь у Яши возможность — хоть малейшая, — он бы стрелой полетел в Питер и, несмотря на все пережитое со дня памятной демонстрации у Казанского собора, со всем пылом опять стал бы помогать революционной борьбе против притеснителей и мучителей народа. Самым светлым, лучшим днем своей жизни считал Яша тот декабрьский день, когда он взлетел над толпой демонстрантов с красным стягом!

Но нет у него возможности пуститься в Питер, не велит ему студент Никольский, советует ждать! А доколе? Нашло тут на Яшу такое, что он заскрипел зубами, и звук этот заставил Гермогена оторваться от своей книги.

— Ты чего, милый?

— А ничего, — ответил Яша вдруг охрипшим голосом и припал светлой головой к столу.

Гермоген повздыхал, закрыл книжку.

— Юноша! — Старый монах положил ладонь на плечо Яши и поразился каменной твердости его застывшего тела. — Ты не ропщи. Ну, помолись за упокой грешной души Некрасова. А к настоятелю нашему не смей ходить. Ты, не дай господь, такое скажешь, что и до скандала может дойти!

— И пойду, — произнес Яша глухо, еще не поднимая головы. — И скажу… Я скажу, что это такое есть закон божий? За великое дело любви стоять — вот какой должен быть для всех закон!

И вдруг, резко выпрямившись, Яша с такой силой стукнул кулаком по столу, что свеча слетает с пятака и гаснет. Но крикнуть то, что хотелось Яше, он не успел: на звоннице собора заблаговестили — ударили в колокол.

— Человек слаб и смертен, — бормочет Гермоген. — Человек не железо, он немощен и всяческим грехам подвержен. Так и живи в смирении, в кротости, уйми свою гордыню-то.

— Нет! — наконец прорывается голос у Яши. Он потирает заболевший кулак. — Человек может и крепче железа быть, крепче!..

Гермоген уже встал со скамьи. Чтобы не вызвать новой вспышки ярости в юноше, монах молча прячет книгу в карман. Покидает келью без Яши, даже не зовет его с собой в церковь. Он знает: лучше не звать.

И Яша остается один в темноте.

События в императорской столице меж тем следовали одно за другим. История сохранила точные даты, по ним можно установить ход тех событий, а они так переплелись тесно с жизнью Яши Потапова, что невозможно обойти их.

23 января нового, 1878 года особое присутствие Сената объявило свой приговор по «процессу 193-х». Волю самодержца судьи уважили: приговор был строг. В столице в тот день бушевала пурга, вечером в Александринском театре давала концерт певица Елизавета Лавровская — любимица петербургской публики. В партере в первых рядах сидел генерал Трепов с супругой, недалеко в боковой ложе выделялась лобастая голова Кони; было известно, что он большой любитель музыки и знаток искусства. С завтрашнего дня Кони предстояло вступить в новую должность: он ушел от Палена и назначен председателем окружного суда. Теперь Анатолий Федорович будет судить воров, грабителей, шулеров и другую нечисть, которой развелось в столице немало. И Кони дал себе слово — вести уголовные дела так, чтобы оправдать известную пословицу: «Тот, кто лишь справедлив, — жесток». Да, завтра для него начнется новая страница жизни. В качестве судьи, надеялся Кони, он сможет отстаивать правду и справедливость, не кривя душой и без лакейской оглядки на повеления свыше.

Певице в этот вечер горячо аплодировали, галерка ее особенно любила. В память умершего Некрасова Лавровская спела посвященную ему песню. Кстати, тут следовало бы сообщить: в день похорон знаменитого поэта на Новодевичьем кладбище филеры видели того самого студента, который произнес речь на Казанской площади больше года назад. При погребении Некрасова он даже осмелился произнести речь. Схватить Плеханова — это был он — снова не удалось, за что Кириллову и чинам столичной полиции сделали внушение.

Утро 24 января ознаменовалось новым событием, взбудоражившим весь Петербург. По городу вдруг разнеслась весть: некая молодая особа по фамилии Козлова явилась на прием к Трепову (он принимал посетителей у себя в здании градоначальства) и в момент, когда генерал читал ее прошение, выстрелила в него. Ее повалили, избили, отобрали револьвер. Майор Курнеев в бешенстве задушил бы ее, но ему не дали этого сделать, иначе не оказалось бы кого судить.

В то же утро государь император навестил Трепова на его квартире в доме, где и прогремел выстрел. Государь постоял у постели раненого, тот страдал, но уже было ясно — при таком могучем здоровье старик выживет.

В тот самый день Кони принял дела в окружном суде…

На следующий день шеф жандармов Мезенцев, вспомнив свой недавний разговор с Кирилловым, вызвал его к себе и сказал:

— А вы были правы, оказывается, дорогой мой друг. Вы это верно сумели предсказать, месть Трепову состоялась. Уже установлено: она стреляла в него за Боголюбова.

Но Кириллов все это уже и сам знал. Больше того — он знал и то, что Козлова — не Козлова, а Вера Ивановна Засулич, дочь покойного отставного капитана.

— Говорят, причина тут чисто романтическая, — сказал Мезенцев. — Боголюбов был ее женихом, что ли.

— Нет, ваше высокопревосходительство, — ответил, торжествуя, Кириллов. — Он даже вовсе не был ей знаком. Она поступила так ради защиты поруганной чести революционера.

— Значит, и сама из них?

— Так точно, ваше высокопревосходительство! По наведенным справкам, в прошлом она уже успела посидеть в Петропавловской крепости.

Мезенцев был сейчас серьезен как никогда, обходился без улыбки. А Кириллов улыбался вовсю. Что? Верно ведь? — он этот выстрел предсказал! Как в воду глядел. И вот выстрел грянул. То-то!

И вдруг Мезенцев снова заулыбался. Ему пришла в голову спасительная идея.

— Вот что, друг мой! — сказал он Кириллову. — Распорядитесь, чтоб следствие и суд по этому делу велись, словно бы тут имел место обычный уголовный опус. Вам понятно? Будем считать, что… я предвижу, так именно пожелает государь, то есть высочайше выскажет то мнение, что с крамолой в государстве уже покончено, и хватит этих бурных процессов. А уголовный опус — это просто: никакой политики. И делом Засулич пусть займется обычная прокуратура, а затем мы все передадим на расправу суду присяжных, и пусть ее судит Кони в окружном суде. Без всяких «особых присутствий» Сената. Надоело это государю. Хватит!..

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство, — отозвался Кириллов и наклонил голову в знак того, что хитроумный ход своего начальника он по достоинству оценил. — А вот на эту бумагу требуется ваша резолюция — здесь о Потапове говорится, который в монастыре.

— А-а! — вспомнил Мезенцев и, взяв бумагу, составленную его помощником, размашисто подписал ее. В бумаге, адресованной святейшему Синоду, говорилось, что необходимо усилить надзор монастырских властей за Потаповым.

Миновали январские морозы и снегопады. Наступил февраль. И вот на 11-й день февраля Мезенцеву пришел ответ от обер-прокурора Синода. Тот извещал, что довел до сведения Вологодского епископа преосвященного Феодосия сведения, имеющиеся в III отделении относительно Потапова. В бумаге из Синода еще говорилось:

«По полученному ныне отзыву преосвященного Феодосия, настоятелю Спасо-Каменской Белавинской пустыни предписано, чтобы он усилил надзор за содержащимся в оной крестьянином Яковом Потаповым, приставил к нему днем и ночью надежных людей и вполне приспособил помещение к тому, чтобы лишить Потапова всякой возможности к побегу, особенно ночному, если бы он на него решился».

В этот же день Кириллов доложил шефу своему: следствие по делу Веры Засулич идет полным ходом, и разбираться оно будет в окружном суде именно как обычное уголовное. Засулич сама заявила, что ее выстрел — ответ на поругание Боголюбова, и дело ясно; можно ее судить, хотя Кони советует не торопиться.

— Откладывать ни в коем случае, — сказал Мезенцев. — Судить ее, и судить поскорее. Государь требует не тянуть с делом Засулич.

— На суд присяжных полагаться не опасно ли? — не столько спросил, сколько высказал свое сомнение Кириллов. — Как бы вдруг не оправдали ее?