Вот почему городовым было велено оставаться на своих постах, в отдалении, и ждать «поступков» прежде, чем взяться за свистки, хотя один «поступок», ясное дело, был налицо: незаконное сборище целой толпы в неположенном месте.
С минуты на минуту должен был появиться околоточный надзиратель с подмогой.
Быть стычке. Демонстранты это и сами понимали и спешили начать. Они-то знали, на что идут и что им грозит.
Заранее было намечено: сперва будет речь. И речь зазвучала сразу из самого центра толпы, куда вслед за Юлией устремился и Яша. При первых же словах оратора толпа сгрудилась еще теснее, заволновалась, заликовала, но пока еще молча. Яша видел радость на лицах людей и сам тоже ликовал. А Юлия! Голова горделиво откинута назад, в глазах торжество, щеки горят тем же цветом, что и знамя, которое Яша держит уже наготове под кожушком. Право, нельзя было не залюбоваться ею.
Оратор — студент, сразу узнавалось, хотя он и не был в студенческой шинели. Яша не знал его, но с первой минуты проникся уважением к нему. Личность! Глаза сощурены, как у напрягшегося стрелка в момент, когда он опускает курок. Не говорит, а, казалось, метко палит и палит в цель:
— Мы празднуем сегодня день именин нашего великого учителя Николая Гавриловича Чернышевского. Русскому народу давно надо знать это святое имя. Чернышевский — писатель, который едва ли не первый после освобождения крестьянства упрекнул царя-«освободителя» в обмане. Он говорил, что не свободен народ, который чуть не полгода питается древесной корой, у которого продают последнюю корову. Не свободен рабочий, который за плату, едва достаточную для поддержки его жалкой нищенской жизни, работает 15 часов в сутки. Такая свобода не иначе как наглый обман!..
Ветер разносит по площади горячие, обжигающие слова, и Яше кажется, весь Невский слышит, а то и вся императорская столица.
Надолго останется неизвестным, кто произнес речь, за каждое слово которой по законам Российской империи тогда полагалась тюрьма и каторга. Яша Потапов стоял рядом с оратором, хорошо видел его остроглазое лицо и энергичные жесты, но только много времени спустя узнает, что это был Георгий Плеханов, впоследствии знаменитый русский революционер, а тогда еще студент Петербургского Горного института. Но имя оратора сейчас и не интересовало Яшу. Он все больше возбуждался и ощущал нарастающий жар в теле от волнующих слов оратора. Какая смелая речь! Да, то был не простой оратор, а какой-то кудесник. Два-три слова, и новый поворот мысли. Вот на минуту увлек всех за собой в давние дни восстаний Пугачева и Разина и вдруг круто вывернул:
— Но тогда против царского деспотизма поднималась стихийная сила протестующего народа. Русская, интеллигенция еще не народилась. Народ не мог тогда найти себе союзника в интеллигенции… Теперь обстановка переменилась. Союз народа с интеллигенцией совершился! И в ознаменование этого союза мы поднимаем красное знамя социалистической революции!..
— Ура! — стали кричать в толпе еще до того, как оратор замолк. Его речь была не так уж коротка, но показалась мгновенной, подобно взрыву.
И тут пришла очередь Яши Потапова.
Стиснутый людьми выше ростом, Яша никогда так не жалел, что ничем богатырским не наделен родителями. Птичка-невеличка, сказал бы всякий, взглянув на его тщедушную фигурку в замурзанном полушубке и низко нахлобученной на голову лохматой шапке. Пока длилась речь, он оглядывался во все стороны, вытягивал шею, чтобы хоть как-то оказаться повыше и увидеть все.
Вдруг словно в сказке желание осуществилось — он взлетел! Это по знаку Юлии трое дюжих ребят из рабочих высоко подняли Яшу на крепких руках, и тотчас алое знамя живой трепещущей птицей словно само вылетело из-за пазухи (некогда в детстве он, бывало, так выпускал голубей). Вознесшись над толпой, Яша с лихорадочной торопливостью развернул неширокое полотнище, и все увидели вышитые белым слова: «Земля и воля!» Свято и чисто светились крупные буквы.
— Ура-а-а! — пронеслась волна восторга над площадью. — Браво! Ура-а-а! Да здравствует свобода!
Красный стяг озарил толпу и площадь, красный стяг в руках юного рабочего; это еще больше взбудоражило толпу, чем речь оратора. Такого еще не было в России, такого еще никто не видел и не мог видеть, и восторг нарастал, и все усиливались крики «ура».
Кричал и Яша, и сердце у него заходилось, замирало до потери дыхания, будто он в самом деле парит высоко в воздухе на невидимых крыльях, словно на сказочном ковре-самолете вознесло его и так уж ему лететь и лететь.
То и был полет, полет юного рабочего в бессмертие, но мог ли он тогда это знать. Казалось, все нечеловеческие муки и страдания, пережитые его предками, дедами и прадедами, ожили и бурлят в толпе и эго их голоса звучат:
— Земля-а-а-а! Во-о-оля!
Эта веками выстраданная радость захлестывала жаркой волной и Яшу, он не чувствовал даже рук, которые его держали. Его подбрасывали вверх, но Яше казалось — он сам взлетает. Будто неведомая сила расковала тело, освободила от тяжести, сделала невесомым, как пушинку. Слетела с головы шапка, но Яша и этого не заметил. Он был, как никогда еще, горд и счастлив. Вот она хоть и мгновенная, но ощутимо явленная свобода, и какое же это счастье — осознавать себя вольным, и не одиночкой, а среди людей, где все с тобой заодно, за землю и волю, за самое дорогое на свете. И, стараясь продлить этот миг счастливый, продлить его для себя и для людей, Яша без передышки кричал «ура!» и, сам уже ничего не видя от набежавшей на глаза влаги, во все стороны показывал слова про землю и волю. Смотрите, смотрите, люди! Эй, видите?
По площади зазвучали оголтелые свистки городовых, им дали наконец сигнал — разгонять, хватать и бить.
— Опустите Яшу! — дала команду Юлия.
Полет кончился? Нет! Не надо! Яша все тянулся и тянулся со знаменем кверху. Еще хоть маленечко повыше, хоть чуточку. Так с поднятыми руками он и коснулся ногами тверди. Еще не опомнился, когда неугомонная Юлия подняла с земли, нахлобучила ему на голову шапку и сказала:
— Спрячь знамя и выбирайся скорей из толпы!
Плеханову она обмотала голову башлыком, и тот вмиг исчез в толпе. Тут только Яша смекнул, зачем Юлия взяла с собой из дому черный башлык.
— Расходиться надо быстрее! — раздавались голоса, но им противоречили другие: — Нет, братцы. Держаться всем вместе! Вперед! К Невскому!
Что-то уже переломилось в толпе, и стало заметно: это уже не прежняя слитная воедино толпа: разобщились, отодвинулись друг от друга плечи, головы, люди затолкались, заговорили вразнобой, но еще не остыли и горячили друг друга:
— Вперед, братцы, на Невский! Не расходиться!
Стена городовых и дворников, уже прибежавших из ближних домов, двигалась на демонстрантов. Вот врезался в толпу пузатый городовой и стал пробиваться в самую середину, чтобы схватить оратора и того, кто флагом над толпой махал. Пузатого вмиг сбили с ног. Путь остальным городовым загородили самые дюжие студенты и рабочие, и завязалась драка.
Противостоять пока еще небольшим силам полиции, которые, ободряя самих себя свистками, ринулись на демонстрантов, еще можно было, и в первые минуты схватки городовым так досталось, что те бросились наутек. Отпор им дали яростный. Но вмешалась обывательская публика, и дело приняло другой оборот.
— Они хоругву из собора стащили! Божий храм ограбили! — вопили в сбежавшейся публике старушки. — Отнимите хоругву святую, ее видать было! Красная!
Казалось, более нелепого и вздорного слуха, чем кража церковной хоругви, не придумать, а в обывательской толпе поверили и завопили:
— Бей их, антихристов! Держи!
На помощь полиции ринулись с Невского проспекта десятки обывателей, извозчики, стоявшие у моста носильщики. И все скопом, вместе с подоспевшими новыми отрядами городовых, набросились на демонстрантов. Страшная, косная, слепая предубежденность, все, что есть в обывателе низменного и тупого, выступило наружу, и началась жестокая, не знающая удержу кулачная расправа.