Наконец старостиха умаялась и потащилась в свое логово. Но Лаукихе все было мало: кинув взгляд в одну и другую сторону, она направилась к кузнице Атауги. Спеша мимо Бриедисов, она увидела посреди двора закадычную подружку Анну и взбежала на пригорок выложить ей свои горести. Анна уже прослышала обо всем, так что искренне принялась сочувствовать и даже поплакала за компанию. Утерев глаза, Лаукиха увидела под навесом клети старого Бриедиса — белый как лунь, посасывал он трубочку и этак благодушно поглядывал на горюющих. У Лаукихи вновь вскипело на сердце, она подскочила к старику и завопила:

— Знай сосет свою носогрейку, а тут людям голову напрочь снимают! Это все ты свою Майю кузнецу подсовывал; не ты — так она была бы сейчас женой Тениса, и беда бы эта у нас не стряслась. Дьявол сущий твой Мартынь, только и норовит, как бы нас допечь.

Старый Бриедис вынул трубочку изо рта, легонько и добродушно сплюнул и сказал:

— Угу…

Лаукиха даже подскочила от ярости.

— Бу-бу… С одним несчастьем не разделались, так второе накликают, а все он с этим дохляком, с этим богаделенским Яном. В поход против калмуков, татарей — да бес их знает, против кого, — оглашенный, чисто оглашенный! Пускай лезут, кому шею свернуть охота, мои сыновья шагу из дому не ступят. Ведь уж старый ты человек, хозяйство свое имеешь, не след бы тебе водиться с разной швалью, с кузнечишками, у которых ни кола ни двора, им и терять-то нечего.

Бриедис лишь вежливенько кивнул головой и снова произнес:

— Угу…

Подбежала Анна и за плечо оттащила Лаукиху.

— И чего ты с ним завелась, он же глухой и ничегошеньки не слышит.

Лаукиха кинулась к ней на шею, поцеловала, точно готовясь к смерти, и направилась дальше.

Старый Марцис прикорнул на своем камне. Мартынь в кузнице во всю мочь ковал новый клинок. Он, конечно, заметил, что кто-то остановился у двери, но работы не прервал, чтобы поковка не остывала понапрасну. Только когда сталь начала бледнеть, он вновь сунул ее в угли, раздул мехи и потом обернулся. А, Лаукиха! Вот уж нежданная гостья! Ну-ка, с чем заявилась? Лицо гостьи не сулило ничего доброго: оно и понятно, о беде, что стряслась с Лауками, в имении знали с самого утра. Вид кузнеца и его поза еще больше разъярили Лаукиху. Она закричала:

— Отдавай моего коня с телегой!

Мартынь улыбнулся. Левую руку он держал под кожаным фартуком, правой ловко подкидывал дымящиеся клещи. Гостья была уже не в силах сдержаться.

— Думаешь, не знаю, кто подучил этого сопляка Марча заграбастать у нас сено, забрать коня и телегу? Твоя это выдумка. Ладно еще, что Тенис укрылся, а то бы и он сгинул. Сатана ты, а не кузнец! Ну, чего опять ножище куешь? В лесу… на большаке… глотки резать!..

У кузнеца из-под закопченных губ сверкнули два ряда белых зубов, и клещи разжались. А потом разом — крак! Ну точь-в-точь словно раскусили что-то твердое. Лаукиха отпрянула, но тут же вновь оказалась у порога.

— Не стращай, не стращай, не страшно! И хотел бы укусить, а не можешь. Думаешь, не знаю, с чего ты лопаешься от злости? А с того, что Бриедисова Майя тебе не досталась, вот с чего…

Стоило ей упомянуть имя Майи, как у кузнеца потухла улыбка. Клещи молниеносно ухватили белый клинок и описали им круг над головой, так что острие, казалось, вонзится прямо в грудь Лаукихи. Сноп стреляющих красных искр отлетел к самым дверям. Лаукиха, взвизгнув, отскочила от двери, да так с места и кинулась прочь, слова не вымолвив, только время от времени оглядываясь. Мартынь ухватил молот и принялся бить по клинку, словно это он вывел его из себя. Он оставил поковку остывать на наковальне и высунул голову за дверь. Старик все так же сидел на камне.

— Убралась эта ведьма?

Марцис махнул рукой на дорогу, ведущую к кирпичному заводу.

— Вон уже где скачет.

Скачет… Это было то самое слово. Лаукиха не мчалась рысцой, не вышагивала, а, далеко выкидывая клюку, неслась неровными скачками, только длинная полосатая юбка полоскалась вокруг ног. Старый кузнец, глядя ей вслед, гневно сверкнул глазами: эту бабу он ненавидел даже больше, чем свое уродство.

— Унеслась, ворона… Да и каркает-то, как ворона. Когда ее вижу, так и хочется огреть клюкой… И чего ты водой из колоды в глаза ей не плеснул?

Мартынь сел на свое привычное место на порожке.

— Нынче на нее и обижаться нельзя. Потерять коня с телегой — не шутка, тут у кого хочешь душа вскипит.

Старый Марцис пристукнул по земле можжевеловой клюшкой.

— Да разве ж ты их отнял? Ты-то при чем?

Мартынь печально усмехнулся.

— Ей кажется, что я всегда при чем. Когда прошлым летом град выбил половину ржи, она наверняка верила, что и в этом я повинен. Что ж поделаешь, бабий ум, обижаться не стоит.

— Какой там ум — совесть нечистая, вот что. Знает, что натворила, вот и судит правильно, что ты до могилы ласково на нее не взглянешь. «Не стоит обижаться…» Скажешь тоже! Тенис… Кто такой Тенис? Телок, и больше ничего. Ведь только одна Лаукиха и была повинна в том, что…

Марцис спохватился и замолчал. Ведь у них же был молчаливый уговор — никогда не упоминать имени Майи, чтобы не бередить старую, поджившую, но все еще легко растравляемую рану. Поэтому отец и свел разговор на другое.

— Вот вы тут с Яном-поляком затеваете дружину собрать в поход. А я вам говорю, покамест Лаукиха будет против, ничего из этого не выйдет. Поржавеют твои мечи в клети. Ты раз обойдешь волость, она — семь успеет, ты слово, она — двадцать. Это же дьяволица, а не баба. Это ты имей в виду.

Мартынь почел за лучшее промолчать. Знал он и это, и многое другое, чего старый Марцис даже и не приметил. В том, что Лаукиха главная и злейшая противница, старый кузнец прав. Не только свой прицерковный край, но и всех даугавцев обошла, все дворы по порядку, самое малое раз за неделю. Из Грантсгалов ее выдворил сам хозяин, из Дардзанов — Юкум, из Сусуров — Клав. В избенку Падегов она не смела показаться — там сама Кришева мать сулилась вылить ей на голову ушат с помоями. Зато в других местах почти всюду двери перед нею были открыты, а если и закрыты, так она без стеснения умела их распахнуть. Мужиков она обходила только таких, как Прейманов Прицис, по прозвищу Эка, или Силамикелис, который даже по делу не ходил к Мартыню, а предпочитал тащиться в этакую даль в Лиственное. Опять же в обоих концах волости у нее было много родичей, кто же мог запретить ей наведываться к ним? И ежели по дороге удастся встретить какую-нибудь соседку, так как же не завернуть в ее двор, перекинуться словечком-другим — ведь столько нынче у каждого накопилось, само просится на язык. Вот с ними-то Лаукиха больше всего и говорила, находя в них не только слушательниц, но и горячих сторонниц.

«Что-о?! Это чтобы мужики пошли биться с какими-то калмуками, если их никто не гонит? А баб бросить одних дома, когда из-за Даугавы, что ни день, того и гляди могут заявиться грабители, перепугают до смерти, да и последнее поотнимают! Саксонцев видывали, поляков тоже, а какие это такие калмуки? Невесть когда поминали их вместе с псоглавцами и оборотнями лесными, а кто их видывал? Сказки одни, больше ничего! Да и какое дело нашим до тех, что на границе живут? Они-то небось не заявлялись на помощь, когда в прошлом году саксонцы грабили сосновцев и лиственцев. Самим же пришлось со скотиной и скарбом укрываться в лесу. Кто словчился, так ничего не потерял, а уж кто разиня, голова садовая, так его никто не убережет… Году не прошло, а гляди-ка, уже позабыли, как в своем же конце только часть лиственских хозяев и успела укрыться в лесу — те, у которых дворы в стороне и у кого время было скрыться, пока грабили тех, кто оказался поближе. Мартынь — ему-то что не пойти на войну, ни двора своего, ни скотины, ни добра, даже молоты, которыми орудует, и те от имения. Только и есть у него, что этот старик, а лучше бы и он, колдун горбатый, скорей ноги протянул. Пускай отправляется со своими дружками-приятелями, пускай, в волости хоть поспокойней будет без этих бунтовщиков…»