Куда ни заворачивала Лаукиха, всюду бабы, сбившись в стаю, согласным хором трещали, точно сороки, потревоженные общим врагом, Мужики, те больше слушали, но перечить не перечили. Кому охота брести по лесам на край света, где на самих же могут наскочить «калмуки» — хоть и чистые дурни, с лучками ребячьими, а угодят в глаз, так ведь и высадят. Оно и верно, пускай сами заводилы и отправляются, пускай Мартынь тащится туда с дружками.

Дружки Мартыня старались напрасно. Куда бы они ни заходили, там уже успела побывать Лаукиха. Какие бы доводы ни выдвигали, она уже наперед их опровергла. Родичи ее, такие, как Силамикелис, Грикис и Смилтниек, даже дубиной обещались выпроводить, ежели у них еще раз покажутся. Нет, коли ходить по отдельным дворам да толковать с каждым поодиночке, ничего не добьешься. Мартынь решил дождаться, когда вся волость соберется вместе и его сторонники смогут опровергнуть ложь Лаукихи и возражения трусов.

Волость собралась на толоку — вывозить навоз из имения. Толокой это считалось потому, что в правление Холодкевича лиственцы приходили помогать сосновцам, а те в свой черед — лиственцам. Когда возчики уселись на траве обедать, кузнец оказался тут как тут. Вкруг него, разместились немногочисленные друзья, из них только две женщины — мать Криша Падега и дочь бывшего беглого, ныне пропавшего Друста, Инта из Вайваров. Дядя ее примкнул к другой компании, которая разместилась поодаль, в десятке шагов. Позади мужиков присели принесшие обед бабы, счетом не меньше двадцати, а в самой гуще их, точно мачта, возвышалась клюка Лаукихи.

Мартынь не спешил заводить разговор, чтобы не подумали, что ему невтерпеж, а еще и потому, что видел, какой перевес у другой стороны. Но зато не смог сдержаться Эка: ежели толпа побольше — у него всегда храбрости хоть отбавляй. Он ткнул в бок Вайвара и негромко, но так, чтобы слышно было и за десять шагов, сказал:

— Ишь защитники нашей Видземе… И меня, поди, защищать станут?

И с ухмылкой подмигнул, глядя на кружок подле Мартыня. Вайвар был мужик тихий, но он сердито оттолкнул руку Эки. Остальные знай хлебали, уткнув носы в миски, — большинство из них признавали, что замысел Мартыня хулить не след, и только не хотели присоединиться к нему не то из трусости, не то поддавшись на уговоры жен. Но в толпе баб раздался похожий на трубный глас взрыв смеха — Лаукиха уже распялила рот до ушей. Она хотела разразиться еще раз, но успела только испустить протяжное «а-а-а» и тут же умолкла, получив крепкий тумак в спину. Лицо Мартыня было таким серьезным и печальным, что даже самые ожесточенные его противники не смели насмехаться. Верно, за исключением Лаукихи, все остальные в этой толпе не могли подавить в себе уважение к этому человеку, который гнул железо, а однажды взял в плен самого сосновского барона и утопил бы его в Черном озере, ежели бы тот не умолил его и не пообещал править имением по совести. Клав готов был съесть глазами пустобреха Эку.

— А чего тебя защищать, и сам управишься — печь-то у тебя в овине глубокая.

Кое-кто рассмеялся и в этой толпе. Эку задело за живое. Все знали, что он не храброго десятка и однажды в страшную грозу укрылся в печи. Он побагровел, кусок хлеба даже застрял в горле. Эка вытягивал шею, как утка, которая не может проглотить лягушку. Мартынь поднялся: коли начнут ссориться, опять ничего не выйдет.

— Не начинайте вы раздора из-за пустого, надо важные дела решить. Скажите ясно и твердо: идем мы против калмыков либо остаемся ждать, покамест они придут сюда да начнут нас грабить и жечь?

Вопрос был поставлен слишком прямо и остро, а их больше устраивало, когда разговор заводят обиняками, издалека, когда можно вилять, а в конце концов так ничего определенного и не сказать. Все еще ниже склонили головы над мисками с похлебкой, кое-кто бросил ложку на траву. Силамикелис пробурчал в бороду:

— Какого дьявола тащиться нам куда-то в Северную Видземе? Пускай воюют те, на кого нападают, нас тут пока еще не тревожат.

Жена горячо поддержала его:

— И чего ты, кузнец, понапрасну людей стращаешь, и никто к нам сюда не придет! Десять лет толкуют, а кто видел этих калмуков? Одна брехня.

Вся женская орава зашевелилась и затрещала:

— Сказки сказывают! Где такой дурной сыщется, что свой двор бросит и пойдет за других заступаться. Пускай идет тот, у кого ни жены, ни ребят…

Весь этот гвалт прорезал голос Лаукихи:

— Выгнать их в лес, смутьянов этих, а то в волости покою не будет.

Самым рассудительным в том стане считали Смилтниека, да он и сам думал о себе то же. Не спеша утер рот, самоуверенно повел кругом глазами, растянулся на травке, подпер голову левой ладонью и успокаивающе поднял вверх правую руку.

— Попусту ты, кузнец, языком мелешь да рыскаешь по округе, будто белены объевшись. Ни один сосновец из дому не двинется и не станет искать погибели в лесах да болотах на границе. А волость мы и без тебя отстоять сумеем, воеводы нам не надобно, и мечей твоих не возьмем. Навозные вилы, коса да топор у каждого под рукой. Пускай только покажутся эти калмыки — как мякину развеем.

Баб это привело в бешеный восторг.

— Верно, Смилтниек, толково сказал! Как мякину!..

Мартыня охватила усталость, но он стряхнул ее и дал волю гневу.

— Похвальбой на словах, бабьими языками — во-во! Видать, вот так же смекали те, что лежат в эстонской земле да в Северной Видземе. Каждый знай свой двор да самого себя — тупость-то какая, слепота! Когда враг навалится оравой, окружит дворы, сунет огонь под застреху, а самого тебя стрелой проткнет, — что ты один стоишь, да пусть и двое-трое, с вилами и косами!.. Против войска только войско и может устоять, и войско, загодя собранное я выставленное в нужном месте. И не в своей волости надобно поджидать врага, а за нею, чем дальше, тем лучше. На том месте, где воюют, все одно ничего не уцелеет. Спросите у беженцев, раньше они шли поодиночке, а нынче уже целыми семьями и толпами. Какой прок, что в лесу укрывались, если за то время их дворы пожгли, поля вытоптали, колодцы либо засыпали, либо падалью завалили. Скотина в лесу за зиму подохла, старики да ребята сгинули, а те, кто сюда добрался, — и не воители, и не работники, людьми-то уж больше не назовешь: запуганные, загнанные лесные твари, чистые овцы, что из-под ножа убежали. Знай только шею вытягивают — а нельзя ли еще куда-нибудь подальше убраться от этих страшных мест. А куда они могут убраться? До Даугавы рукой подать, а на той стороне уже давно разбойничают саксонцы, поляки, а теперь вот еще и русские заявились. Вся Курземе — одно пепелище, оттуда опять бегут на эту сторону, будто здесь спасение можно найти. А иного спасения и нет, как собраться войском, идти навстречу врагу, разбить его, рассеять, прогнать назад за рубеж, покуда самих не разогнали по лесам и болотам…

Говорил он на ветер. Мужики молча выслушали, кое-кто и поворчал про себя, затем один за другим они подымались и, волоча ноги, брели к лошадям. Гомоня, размахивая руками, оглядываясь злобно, разбрелись бабы. Друзья Мартыня избегали смотреть друг на друга — слишком их мало, и слишком велика людская трусость, косность и тупость.

Два дня спустя толока для вывозки навоза началась в Лиственном. Старый Марцис сидел на порожке кузницы и смотрел на господский луг, трава на нем этот год была густая и сочная. Внезапно за его спиной оборвался веселый перестук молота, исчезли струйки искр, время от времени долетавшие до дверей. Мартынь бросил наземь красный лемех и отвязал кожаный фартук. Голос у него стал хрипловатый, он был раздражен.

— Не стоит — ни к чему все это! Пойду в Лиственное.

Старый кузнец только головой кивнул — уж коли сын задумал какое дело, значит, так и нужно. Сложив руки на можжевеловой клюке и положив на них подбородок, он глядел, как Мартынь по кирпичной дороге пересек луг и исчез в лесу. Затем забрался в кузню, поднял брошенный молот и засунул к остальным за перекладину, а горячий лемех ногой придвинул к горну. Закрыл дверь и взошел на пригорок. Через минуту там послышалось звонкое жжиканье — старый Марцис натачивал меч.