Как-то в редкий солнечный день подошла к берегу на Кадьяке большая байдарка, с которой важно сошел большой индейский вождь. За ним степенно следовали несколько молодых индейцев-гребцов и между ними — красавица индианка, дочь вождя.
Никакой церемонии, никакого обряда — просто переселилась в избу Баранова «принцесса», как ее позже стали называть русские, потому что она была дочерью большого вождя с материка и стала подругой грозного Баранова. Не важно, что у Баранова где-то в России были жена и дети. Он не видел их уже более десяти лет и почти не надеялся увидеть их когда-нибудь. А кроме того — так уж завелось в американской колонии Шелиховской компании, — все русские промышленные завели себе сожительниц, молодых алеуток, с согласия родных или без оного. С приездом монахов Валаамского монастыря эти легкие отношения между промышленными и алеутками стали подвергаться жестокой критике со стороны иноков и, особенно, со стороны их главы, архимандрита Иоасафа. Некоторые почти не обращали внимания на увещевания служителей церкви, но тем не менее были и такие, на кого страстные, горячие проповеди архимандрита Иоасафа с суровыми обличениями здешних нравов подействовали. В большинстве же своем промышленные да и администрация компании во главе с Барановым смотрели на эти незаконные связи очень просто. Связь продолжалась до тех пор, пока промышленный не возвращался на Большую землю, в Сибирь. Он уезжал, а его сожительница собирала свои пожитки и перебиралась опять в свое селение к родным, в свое «жило». Если были дети, то положение несколько усложнялось, хотя, как правило, прижитые дети уходили вместе с матерью в селение родных. Нужно сказать, что отъезды промышленных обратно в Сибирь были довольно редки. Слишком уж связаны были они — или кабальными условиями своей работы, или привычкой к своей новой семейной жизни с сожительницами и детьми. Как правило, возвращавшимся на Большую землю русским не полагалось брать с собой своих незаконных жен и прижитых от них детей главным образом еще и потому, что у них дома, в Сибири или в России, оставались семьи.
Баранов вначале легко смотрел на свою связь с благородной индианкой, которая так сильно отличалась от некрасивых алеуток. Он со дня на день ожидал от правления компании разрешения выехать на родину и считал вполне нормальным оставить свою индианку, названную им Аннушкой. Русские промышленные и алеуты почтительно называли ее Анной Григорьевной. Положение усложнилось пять лет тому назад, когда у Аннушки родился сын, красавец Антипатр. С каждым днем Баранов все больше и больше привязывался к своему сыну и даже стал страшиться получения новых вестей из России. Вдруг именно теперь Шелихова исполнит его давнишнюю просьбу об отставке и пришлет ему замену! Что он будет делать тогда с Антипатром? Не отправлять же мальчишку в индейское племя его матери. Отказаться от своей плоти и крови он теперь не мог. Пятилетний Антипатр был его гордостью и предметом все более усиливающейся любви. А тут еще новая проблема — Аннушка опять в положении и вот-вот должна разрешиться…
Странные отношения сложились у Баранова с Аннушкой. Он как-то по-своему, примитивно, даже полюбил ее, особенно после рождения Антипатра. Она же относилась к Баранову почтительно, как подобает жене вождя относиться к своему мужу, но к сыну испытывала полнейшее равнодушие. Как-то, года два тому назад, приезжали индейцы ее племени с подарками для нее и Антипатра, и она вдруг, ни слова не сказав Баранову, собралась, переоделась в свою индейскую одежду, села в байдарку с индейцами и уехала. Баранов остался один с трехлетним сыном. Он даже не знал, уехала ли она совсем, или только на время. Что заставило ее покинуть своего покровителя и бросить сына, осталось тайной для Баранова.
2
Через три месяца Аннушка неожиданно вернулась. Так же внезапно, как и ушла от него. Тихо, незаметно прошла в комнату, сняла свою индейскую одежду, оделась в русское платье и, как будто ничего не случилось, будто три месяца пролетели как миг, деловито зашуршала на кухне, только тихо спросила его:
— Где Антипатр?
Вышла во двор поздороваться с сыном. Потом вернулась и принялась возиться по дому, чистить, прибирать, стирать.
Баранов посмотрел на нее и опять уткнулся в свои бумаги. Спрашивать Анну и допытываться чего бы то ни было от нее не было смысла. Сильная индейская кровь, кровь вождей ее племени, дала ей необычайную силу воли и упорство. Если она противилась чему-либо, то никакая сила на свете не могла сдвинуть ее с места и заставить переменить решение.
Так же тихо, не говоря Баранову ни слова, Анна выгнала молодую алеутку, нанятую им во время ее отсутствия присматривать за Антипатром и вести хозяйство.
Быстро растет сын Антипатр. Ему уже пять лет, и нет ни одного мальчика его возраста в селении, кто мог бы соревноваться с ним в скорости бега на крепких молодых ногах, в плавании в студеной воде или в управлении байдаркой. Ему только пять, но он уже бойко скользит вдоль берега на байдарке, звонко смеется над неумелыми и неуклюжими барахтаньями с веслами сверстников.
Героем и кумиром для него стал отец. Разве не был он самым большим человеком, самым почитаемым лицом на всех островах, разве не относились к нему с уважением и страхом и алеуты, и индейцы, и русские. Эта сильная привязанность к отцу может быть еще объяснялась каким-то непонятным безразличием к Антипатру со стороны матери. Даже не равнодушием, а просто отсутствием материнской теплоты. Александр Андреевич заметив это, еще сильнее привязался к сыну, стал оказывать ему больше внимания и заботы, стараясь возместить недостаток материнской любви. Он понимал причины подобного отношения Анны к сыну, но ничего поделать не мог.
Гордая индейская принцесса, дочь одного из вождей племени кенайцев, Анна первое время, появившись в доме Баранова, с презрением смотрела на усилия монахов привести ее в лоно христианской православной веры. Один из монахов, «неистовый» Нектарий, как его называли промышленные, с особенным усердием старался вырвать ее из «сетей темноты» — поклонения варварским идолам. Анна высокомерно выслушивала горячие, пламенные убеждения Нектария, смотрела на него прямо в упор своими прекрасными черными, как уголья, глазами, и затем, усмехнувшись, уходила прочь под крики и угрозы фанатичного, несдержанного монаха.
Чудно красива Анна, красива гордым спокойствием своих черных глаз, тонким орлиным носом, жемчугом белоснежных зубов и тяжелыми черными косами. Даже грубое, неуклюжее русское платье и платок на голове — это по настоянию Баранова, не могли скрыть ее дикой красоты.
В те же дни, когда она надевала свое красочное индейское платье с неописуемыми красками изумительных рисунков, не было равной ей красавицы ни на острове Кадьяке, ни на Кенайском полуострове.
Что-то дикое, необузданное виделось в ее взоре, какая-то исключительная красота, и даже грозный Баранов, одно имя которого заставляло трепетать туземцев, сам не знающий границ своему необузданному характеру и ломающий самых диких и неисправимых людей, даже он должен был признаться, что и ему не под силу подмять ее, и оставил в покое.
Прошли годы и, как ни странно, но иеродиакон Нектарий каким-то образом сумел все же заронить в душу Анны религиозное семя. Анна с той же необузданной страстностью, с которой она отрекалась от восприятия христианства, перейдя в православие, со всей горячностью неофита и неукротимостью своего нрава стала горячей истинно верующей христианкой, верной дочерью православной церкви. И этот стремительный переход из одной крайности в другую заставлял первое время Александра Андреевича только разводить руками. Он сам не особенно придерживался исполнения христианских обрядов, хотя все церковные службы посещал по большим двунадесятым праздникам и царским дням.
Позже он заметил горячую приверженность Анны к церкви и ее постепенное отчуждение от него и от Антипатра. То, что она как будто отошла дальше от него — его мало беспокоило, но безразличие матери к сыну его сильно волновало. Он не понимал, как могла мать лишить сына материнской ласки, в которой ребенок так нуждался и к которой он тянулся, как только что распустившийся цветок к солнцу.