Различия между этими ареалами были весьма четкие и определялись упомянутыми выше внутренними причинами. Но вместе с тем действовали и факторы внешние, среди которых немалую роль играли связи тех или иных стран с португальским миром.

В судьбах индо-малайского ареала португальцы уже успели сыграть довольно значительную роль. Захватив главные транзитные пути, они подорвали одну из основ существования государств этого ареала. Португальцы блокировали межостровную торговлю, лишили местных правителей и купцов возможности вести заморские коммерческие операции, овладели самой прибыльной статьей индо-малайского экспорта — вывозом пряностей. Португальцы ослабили не только экономический, но и военный потенциал государств индо-малайского ареала, и в итоге малаккский форпост Португальской империи выдвинулся в ранг сильнейшей державы на морях Юго-Восточной Азии. По существу, не Лиссабон, и не Гоа, а Малакка определяла «погоду» в южноазиатских и южнокитайских морях. Португальское внедрение в Юго-Восточную Азию вызвало любопытные психологические последствия. Ссорясь и торгуя с малаккскими португальцами, яванцы или суматранцы постепенно привыкли рассматривать этих новых соседей как подданных такого же феодального государства, какими были обитатели Демака или Аче. Португальцев уже не воспринимали как пришельцев из иного мира, а это облегчало контакты между местными жителями и малаккско-португальскими деятелями типа Мендеса Пинто.

Однако в восточноазиатском ареале португальцев считали выходцами из таинственной и непонятной страны. В Южном Китае к ним относились в общем неприязненно, а в Японии, по крайней мере вначале, их принимали как диковинных, но в какой-то мере полезных чужеземцев. В Индокитае португальцы подвизались лишь в качестве наемников и как таковые особого интереса ни у кого не возбуждали.

Все вышесказанное следует учитывать, читая Мендеса Пинто. Для него понятным и доступным был индо-малайский ареал, труднее было ему постичь внутренние коллизии в странах Индокитая, и совсем чуждыми для него были Китай и Япония.

Эти различия в восприятии азиатской действительности оказали решающее влияние на характер описаний стран Востока. На Суматре, Яве, на Малаккском полуострове и в Индии автор «Странствий» сдерживал свое богатое воображение. Описывал эти края он очень точно, любая глава из начальных разделов «Странствий» — истинный клад для историка. Недаром, оценивая достоверность его сведений о Суматре, английский историк XVIII века Сэмюел Марсден отмечал: «Вернее Пинто никто еще не писал». Высоко оценивают Мендеса Пинто также и индологи. Они находят у него обстоятельные описания событий, связанных с борьбой за крепость Диу, им интересны и сообщения Мендеса Пинто о связях португальцев с Гуджаратом и Ахмеднагаром. Степень точности индо-малайских глав «Странствий» во многом определялась и тем, что в этой части Азии Мендес Пинто бродил по следам своих многочисленных соотечественников и пользовался их трудами. Кстати, и в транскрипциях имен и географических названий стран индо-малайского ареала Мендес Пинто следовал той португальской традиции, которая утвердилась в пору завоеваний Албукерке и нашла свое выражение в географических и исторических трактатах Томе Пиреса и Жоана Барроса. Особенно ценны сведения, которые Мендес Пинто собрал на Суматре, Яве и на Малаккском полуострове. Автор «Странствий» в какой-то степени владел малайским языком, а это дало ему возможность получать важную информацию от местных жителей. Он подробно изложил ход аческо-португальских войн 1539–1540 годов и 1548 года и дал представление о политике малаккских комендантов Жоана III в отношении союзных племен и государств Суматры (батаков, страны Ару и т. д.). Более или менее правдоподобно Мендес Пинто описал войну между яванскими царствами Демак и Пасуруан.

Совершенно иной характер носят описания стран восточноазиатского ареала. К северу от перешейка Кра — в Индокитае, Китае и Японии — Мендес Пинто не был связан трудами своих предшественников, земли эти в ту пору были либо малоизвестны, либо совершенно неведомы оседлым португальцам, и перед автором «Странствий» открывались здесь широкие возможности. Впрочем, и в этой, большей, части книги, которая посвящена восточноазиатскому ареалу, сохраняется прежняя линейная последовательность описаний странствований реальных и в гораздо большей степени вымышленных. В изобилии рассеяны реалии и псевдореалии, приводятся координаты некоторых мест, попадаются, хоть и не часто, точные даты. Но все это иногда подобно кустарникам и травам, которыми охотник, маскировки ради, прикрывает волчьи ямы. Вымысел занимает очень большое место в этой части книги, и даже даты порой смещаются по произволу автора, не говоря уже о широтах и долготах. При этом Мендес Пинто всегда стремится сохранить видимость правдоподобия, он постоянно ссылается на те или иные источники информации и обязательно указывает, когда его повествование ведется по личным наблюдениям и когда оно основывается на местных легендах и преданиях.

Попадая в страны-утопии, Мендес Пинто, по-прежнему сохраняя видимость правдоподобия, находит особую манеру изложения. Меняется и язык, и система повествования, появляются явно нереальные существа, действие происходит в псевдомире, созданном воображением автора. Имен становится меньше, те же, что сохраняются в тексте книги, приобретают диковинное звучание. Появляются фразы на немыслимых языках, должностные лица и военачальники награждаются немыслимыми титулами; длинные перечни, таких псевдостей мы находим в главах, где описывается несуществующий в природе Каламиньян. Так выглядят и главы, где речь идет о неведомой стране высокорослых людей, о путешествии к острову императорских могил. Вообще китайские разделы книги особенно фантастичны.

В Северном Китае Мендес Пинто, по-видимому, не бывал, и описание этой части страны и китайской столицы Пекина — смесь полуправды и вымысла, причем крупицы истины совершенно тонут в море фантастических измышлений. Пекин Мендеса Пинто так же напоминает минскую столицу, как резиденция короля Лилипутии свифтовский Лондон. Тут все неверно: и топография города, и облик его улиц и площадей, и конструкция его стен.

Автора подобные метаморфозы совершенно не волнуют. Описывая Северный Китай, он преследовал весьма определенные цели — показать идеальное государство.

Нельзя сказать, что адрес этой чудо-страны выбран удачно. Выше мы уже отмечали, какую горестную картину являл во времена Мендеса Пинто минский Китай, и об этом не мог не знать Мендес Пинто, — ведь он не раз бывал в южных областях Минской империи. Но, поскольку в Европе о Китае знали мало, а доступ туда иноземцам был крайне затруднен, Мендес Пинто счел за благо именно на китайской территории расположить идеальное государство, описание которого неминуемо должно было навести его соотечественников на невеселые размышления о своей родине [3]. Очевидно, теми же соображениями руководствовались и авторы более поздних обличительных трудов. В пределы бесконечно далекого и неведомого Китая они вписывали царства-утопии, на примере которых и выявлялось несовершенство европейского политического строя и общественного уклада. Подобно Мендесу Пинто, территорией Китая пользовались для этой цели и Бэкон, и Лейбниц, и Вольтер, и выдающийся русский просветитель Николай Новиков.

В меньшей степени преследуя ту же цель, Пинто описывает страну Каламиньян [4]. Это тоже богатое, могущественное и процветающее государство, и двор его короля ничем не напоминает полумонастырь-полуказарму, в котором сиднем сидел португальский король Жоан III, жалкая марионетка, покорная воле его советников-иезуитов.

Для нас ценны и вполне реальные описания Мендеса Пинто, и его рассказы о странах-утопиях. Запад и Восток предстают в его книге в пору зарождения жестокой системы колониализма, наложившей неизгладимый отпечаток на судьбы народов Старого и Нового Света.