— Денисович обычно зовут, — отвечала бабушка. — Там, правда, и еще что-то есть.

Мать встала и через минуту принесла визитную карточку.

— «Павел Дмитриевич Вербо-Денисович», — прочла она.

— Вот так история, — сказал отец. — Похоже, что и верно родственники… Этот Вербо, а тот Вербов, — одной буквы недостает, да ударение не там. Навряд ли это случайное совпадение.

— Но такое различие общественных положений, — заметила мать. — Лицеист, сын сановника, аристократ, а Яков Александрович наш — скромный сельский учитель.

— Да, но между тем… — отец покачал головой. — «Есть много, друг Горацио, такого, что и не снилось нашим мудрецам». А коли они и в родстве, то мне Яков Александрович во сто раз милее… — И он встал из-за стола.

А я схитрил, ничего не сказал про шпагу. Будто бы просто так догадался, по наблюдательности. Но в несомненность родства верил, должно быть, крепче всех.

Прошел еще один день, наступило 23 декабря.

Ежемесячно около 20 числа бабушка получала пенсию от Петербургского Литературного фонда. Давно умерший мамин отец был небольшой журналист шестидесятых-восьмидесятых годов, и потому вдова его пользовалась пожизненной поддержкой рублей в двадцать в месяц. Когда почтальон приносил эти деньги, я тотчас получал из них свой узаконенный процент в размере двугривенного, который так же незамедлительно переносился мною через двор на прилавок пряничной лавки.

Только два раза за год, перед рождеством и перед пасхой, случалось, что бабушка несколько задерживала выплату моего дохода. Несмотря на молодость ярой шестидесятницы, она к старости стала религиозна и сомневалась, хорошо ли давать мне сладости в рождественский и великий посты. Но всякий раз, поразмыслив над этим вопросом, решала его положительно и только наказывала покупать не какие-нибудь другие пряники, а мятные. Я торопливо облачался и летел в пряничную.

Это было удивительное заведение. В лавку вела низенькая дверь, по сторонам которой стояли, сложенные из узких дощечек, ярко-зеленые створки ночных ставен. Справа от двери было квадратное окошко, за зеленоватыми стеклами которого, широко расставив ноги, стойл гипсовый гном с желтоватой бородой и красным носом. Перед круглым животом он держал подносик, и на нем лежало по экземпляру всего, что производилось пекарней: миндальные, шоколадные и мятные круглые пряники, фигурные — коньки и рыбки и тут же карамели грушевые и «гадательные», с пророческими стихами и изображениями карт. Наконец, у ног гнома, блистая полосками золотой бумаги и зигзагами застывшего разноцветного сахара, неподвижно ехал пряничный всадник на богато изукрашенном коне.

Такова была выставка. А внутри… Во-первых, запах — теплый, мучной, мятный, ванильный, пригорело-сахарный. Что может быть приветливее? О вступлении покупателя в лавку возвещал дверной колокольчик, звонко брякавший над вашей головой, и не успевал он еще смолкнуть, а вы полной грудью вдохнуть ароматы, хлынувшие вам навстречу, как из двери в задней стенке низкой сводчатой лавки показывался хозяин, он же пекарь Порохов.

Это был бодрый старичок в белом фартуке. Весь он, от седого бобрика волос над розовым лбом до присыпанных мучной пылью мягких туфель, был похож на в меру подрумяненный мятный пряник.

Вот сюда-то ясным предрождественским днем и двинулся я, зажав в кулаке двугривенный, предвкушая, как мы с Юркой будем есть пряники, а главное, обдумывая на ходу важный вопрос: мятные или миндальные…

Я не решился еще ни на что, когда, открывая заветную дверь, понял, что мне придется подождать. Высокий человек в романовском полушубке и валенках, стоя ко мне спиной, укладывал в мешок пакеты с пряниками и конфетами, которые подавал ему стоявший за прилавком Порохов.

— А, оптовый покупатель! — приветствовал меня пряничник.

Человек в полушубке обернулся, и я узнал Якова Александровича. Он ласково со мной поздоровался. А я не сводил глаз с его лица, вспоминая недавний разговор. Да, сходство с прокурором было!

— Сейчас, Яков Александрович, я шпагат принесу мешок перевязать, — сказал Порохов и ушел в заднее помещение.

— Что ты меня так рассматриваешь? — спросил учитель. — Уж не поморозился ли я? — И он поспешно ощупал нос, щеки и уши.

— Нет, — отвечал я. — А хочу вас спросить, не брат ли вам прокурор Вербо-Денисович или не родственник ли?

— Как? — медленно выговорил старый учитель, застыв с поднятой к лицу рукой. — Как ты сказал?

Я, хотя и менее уверенно, повторил вопрос.

— Да где же ты слыхал про такого? — спросил он, и я заметил, как лицо его заливает краска.

— А вот тут же, в этом доме он и живет наверху. Папа недавно его девочку от смерти вылечил, — сказал я.

— Неужто тут? — как-то странно глянул вокруг и вверх Яков Александрович. — В этом самом доме?

Вернулся Порохов с веревкой.

— Подойдет ли? — спросил он. — Настоящий английский.

Но учитель едва взглянул на шпагат.

— Завяжи, пожалуйста, сам, Николай Федорович, — сказал он поспешно и опять обратился ко мне: — А ты, Володя, купи что надо, а потом я хотел бы к вам зайти, и ты мне толком все расскажешь.

Отца не было дома, бабушка возилась на кухне, мама тоже. Она вышла на минутку, поздоровалась, обещала скоро прийти и просила гостя остаться обедать.

Мы сели с Яковом Александровичем у окна в столовой, и я рассказал все. И, опять покачивая головой, он сказал:

— Да, странное совпадение… В этом самом доме…

Я только хотел спросить разъяснения этих слов, как пришел отец. Мне кажется, он тотчас понял все, строго посмотрел на меня и, уведя Якова Александровича в кабинет, плотно запер за собой двери.

Я был несколько обижен таким оборотом дела, но, прикинув, нет ли за мной каких грехов, и не найдя ничего особенного, решил подождать, что будет дальше. А пока, отделив по-братски Юркину долю, стал помаленьку уничтожать пряники, — благо ни мать, ни бабка не обращали на меня внимания.

Говорили в кабинете не менее часу. Но когда мама сказала через дверь, что обед готов, отец тотчас отозвался:

— Подавайте, сейчас идем…

Выйдя, они молча сели за стол. Есть мне после пряников решительно не хотелось, и я внимательно вглядывался в обоих. Лицо отца было грустно-задумчивое, а учителя — спокойное и ясное.

В конце обеда разговор приобрел общий характер и оживился. Потом Яков Александрович стал собираться на вечерний поезд и, хотя родители уговаривали его переночевать, сказал, что обещал нынче вернуться и Арефьевна обеспокоится.

— Но ведь зимой у вас так глухо, — сказала мать. — И дорога-то от станции все лесом, может, даже волки есть…

— Э, Надежда Владимировна, — засмеялся учитель, — да там и звери мне все знакомы, авось помилуют ради святок.

Проводив гостя, отец возвратился в столовую.

— Где встретился с Яковом Александровичем? — спросил он меня.

— У Порохова в лавке, — сказал я. — Этот весь мешок, что он понес, — все конфеты и пряники…

Отец прошелся по комнате. Потом обратился к матери:

— Ты знаешь, он из своего грошового жалованья целый год откладывает, чтобы к рождеству сделать елку с угощением. Говорят, кроме школьников, чуть не сто человек набивается — и бородатые мужики, и бабы с младенцами — все его бывшие ученики. Ведь он лет двадцать пять все в тех же стенах.

Тут отец вдруг как бы что-то вспомнил, остановился и, взглянув на меня, сказал:

— Пойдем-ка, мне надо с тобой поговорить.

Сердце у меня сжалось. Отец никогда не драл меня. Даже не бранил крепко, но так умел объяснить какое-нибудь мое непослушание или хулиганство, что уж лучше наказал бы… Я поплелся за ним.

Войдя в кабинет, он указал мне на стул у стола против своего места, сел сам и на мгновение как бы задумался, верно подбирая выражения.

— Видишь ли, я хочу поговорить с тобой как со взрослым мужчиной, — начал он. — Ты, конечно, уже догадался, что речь будет о Якове Александровиче и о том господине, — он кивнул в сторону каменного дома. — Да, мы, и в частности ты, были правы — они родственники, и притом не дальние. И как я узнал сейчас, Яков Александрович имеет особые основания с этим родством не считаться. Не то чтобы он желал его скрывать, но вспоминать о нем не хочет, а равно не хочет, чтобы вспоминали другие и, прежде всего, сам этот барин… А раз так, то мы, случайно догадавшиеся, обязаны забыть то, что нам известно. Ты меня понял?