— Не смотри на меня так, Малхаз, — склонив голову, молвил спившийся интеллигент, — что я сделаю; воды — нет, газа — нет, канализации — нет, вырваться из этого кошмара — денег нет. Нас принуждают бросить кисточки и мольберт, а взять в руки оружие, ... хотя бы для собственной безопасности. Забирай все, все забирай, все равно все пропадет, здесь скоро будет война.
— Какая война? Ты о чем? — удивленно улыбался Шамсадов.
— Дурак ты, Малхаз. То ли ты слепой, то ли ничего не понимаешь?.. А вообще-то всегда я завидовал тебе, есть в тебе непонятная детская наивность и непосредственность. Оттого и смотришь ты на мир другими глазами, все улыбаешься, оттого, видимо, и рисуешь ты хорошо, красиво... Забирай все, дарю! Здесь художники и художества ныне не в почете, другие ценности навязаны нам.
Меланхолия коллеги не повлияла на Малхаза, он был счастлив — нашел краски жизни, то, что искал, и ему казалось, что он несколькими мазками вновь заставит улыбаться свою картину, и так же, как Создатель Мира, несколькими добрыми посылами исправит людей, побудит их стать честными, трудолюбивыми, мирными.
Однако когда Малхаз попал в некогда родной университет, где хотел увидеть своего вечного научного руководителя Дзакаева, благодушие его испарилось, безмятежная улыбка юноши исчезла. Старинное здание — первый корпус университета — в грязи, кругом крайний беспорядок, окна выбиты, мрак, по коридорам то там, то здесь кучкуются не студенты, а тени, с огоньками сигарет, со смогом под облезлыми потолками. От туалетов разит, древний паркет взбух, покрыт утоптанным слоем грязи. И только у ректората блестят новые таблички десяти, вместо двух, проректоров, хотя ни ректора, ни проректоров, кроме одного, дежурного, в кабинетах нет, все они постоянно в Москве, а там не слышны стоны обваливающегося здания просвещения. Воистину — ученье свет, свет — жизнь, а жизнь в Грозном — умалена, абстрактна, на том свете молодежи обещают и свет, и рай, и гурий...
В понуром состоянии Шамсадов покидал столицу. Да чем ближе он был к горам, тем его настроение становилось лучше и лучше: он не поддался соблазну влиятельных людей, все они остались в своих дворцах, а он будет жить в своей уютной комнатенке, и впредь будет так же упиваться размеренной жизнью в горах, наслаждаясь улыбкой красавицы с картины.
Однако заставить ее вновь улыбаться оказалось не так уж просто; слезы «утер», а насупленность не уходит, от его переусердствования исчез овал лица и появилась какая-то топорная прямолинейность, и что непонятно — та же гамма красок давала иной тон, иные тени, так что женщина выглядела старой, чопорной, словом, не той.
В конец вымотавшись, на третьи сутки Малхаз свалился на нары и заснул, как убитый. Проснулся — в окно глядит темная ночь. Он зажег керосиновую лампу, встал перед картиной: в мерцающем свете огня она все еще была обезображенной, чужой, не живой.
— Что ты хочешь, что? — в отчаяннии закричал он.
— Оставь меня здесь, рядом с собой, а у соседей мне неуютно, неудобно.
— Что?! — вскрикнул Малхаз, с испугом на голос обернулся.
Лампа выпала из рук, змейкой матовый огонь побежал рукавами по полу, озарил комнату. В доли секунды он увидел на нарах укутанную в плед бабушку, тут же заметил, как огнедышащий язык уже подбирался к картине. Он чувствовал всем телом встревоженность лиц обеих женщин, паникуя, стал бороться с пожаром, и все вновь погрузилось во мрак. Он сел рядом с бабушкой, погладил ее холодные руки.
— Спи, дорогая, ты теперь всегда будешь здесь, рядом со мной, я больше никуда не уеду... Спи. — И когда услышал ее мерное сопение, в темноте подошел к картине. В напряжении видя или представляя, что видит ее глаза, уже жгучим, завораживающим шепотом. — Я и тебя никому никогда не отдам! Поняла? Не отдам! Будешь только моей... здесь, рядом! А теперь тоже спи, утром нам надо как следует поработать... Помоги мне, просто все, улыбнись, мир не такой уж мерзкий и продажный, не все на свете выменивается и выгадывается. Улыбнись, прошу тебя, улыбнись; я знаю, что это не в моих руках, а в твоих. Я только вожу кистью... Прости! Помоги! Улыбайся всегда! И все у нас будет прекрасно!
Лучи ласкового восходящего солнца шаловливо запутались в ресницах Малхаза, он раскрыл веки — костлявые бабушкины пальцы нежно погладили его густые, курчавые волосы, на ее испещренном морщинами старом лице он увидел такую родную, добрую улыбку, такой теплый тон и нежный овал лица, что в озарении все понял... Жадно бросился к мольберту — и буквально несколько мазков, даже еле видимых штрихов, придали картине грациозное изящество, трепетный дух.
— Вот такую бы нам невесту! — размечталась бабушка.
В это время Малхаз легонько подвел последнюю тень, отошел глянуть на творение и удивился: женщина с картины вновь улыбалась, но не как прежде, а с какой-то смущенностью.
— Фу ты, господи, — прошепелявила бабушка, — ну, точно живая, и даже стыдится, будто невеста.
— Вот видишь, бабушка, послушался я тебя, привел в дом невесту.
— Да-а, красавица! Я тоже такой была, в молодости.
— Не такой, ты еще краше была, и сейчас красивее всех. Ты ведь видела, я с тебя ее только что рисовал.
— Ой, брось... Мне бы чуть-чуть здоровья, а то, не дай Бог, окончательно слягу... Женись, Малхаз, может, еще и с правнуками побалуюсь.
— Даже с праправнуками! — сиял Малхаз, он был предельно счастлив.
Вытирая руки разноцветной от красок тряпкой, он с восхищением и гордостью любовался творением; уже начал прибираться, и вдруг померкло в комнате: солнце скрылось за облаками. Он посмотрел на картину — и там чудное: вместо улыбки жизни — тревога застыла.
— Да что случилось? — заныло сердце Малхаза.
Вновь он взял кисточку, застыл перед картиной, и даже не знает, где и что ему исправить, что делать, может, все вымарывать, отчего же такое превращение?
— Малхаз, это, по-моему, к нам, — отвлекла его от гнетущих мыслей бабушка.
Действительно, гул моторов, голоса, уже в сенях, по-хозяйски, настежь раскрылась дверь: молодой человек в камуфляжной форме, увешанный оружием всех мастей, за его спиной — Безингер.
— О-о! Мой юный друг! — воскликнул иностранец, отстраняя военного, склоняясь в дверном проеме; наполнил комнату приятными запахами, замахал большими руками. — Ты почему не приехал? О, здравствуйте, бабушка. Я столько дней жду тебя, ведь договор... — тут он застыл с раскрытым ртом, явно оторопел, даже лицо его побледнело; медленно подошел картине, провел пальцами по полотну, тронул раму. — Откуда она здесь? — наждачными нотками прошипел он. — Я спрашиваю, откуда?..
— Нарисовал, — боясь за картину, приблизился Малхаз.
— Сам нарисовал? — стал мягче голос Безингера. Он осмотрел заднюю сторону холста, потом, надев очки, в упор и на ощупь стал исследовать картину. — Какие линии... а тона, тени... Ты где учился? Я спрашиваю — рисовать? Нигде... Правильно, такому не научат, этот дар только от Бога... А с кого или с чего ты ее рисовал?
— Рисовал по рассказам деда. А образом служила одна девушка, но в процессе работы вот так у меня само собой получилось.
— Это не «само собой», — перебил его Бензингер. — Это знак свыше мне. Это она, моя прародительница! Это судьба! Я на верном пути! — воскликнул он, потом еще что-то стал шептать на непонятном языке, дрожащими руками сильно обхватив раму картину.
— О чем Вы говорите, какая прародительница? — привычная улыбка сияла на лице Малхаза.
— Это Ана!
— Что? Откуда Вы узнали? — теперь уже глаза Шамсадова изумленно смотрели на гостя.
— Все знаю, и гораздо больше тебя. Точно такой портрет, написанный более тысячи лет назад с натуры, с моей прародительницы, находится в моем родовом замке.
— Эта Ана не может быть Вашей прародительницей, — возмутился учитель истории. — Ана[11] — наша Богиня.
— Хе-хе-хе, — подобрел Безингер. — Что ты знаешь, мой юный друг? — теперь хлопал он по плечу Шамсадова. — Это, действительно, божество, но существовавшее на этой грешной земле. Она дочь князя, большого военачальника, родилась на рассвете — оттого Ана, в том месте, где начинается Алания[12], и впервые омыта в водах Аргуна, там, где река вырывается из теснины гор на равнину. Потом, когда Ана по воле судьбы стала принцессой Византийской империи и первой красавицей Константинополя, она в честь того, как ее ласкал в детстве отец, назвала себя — Ана Аланская-Аргунская.