— Пора, пожалуй, ехать, товарищ начальник! — проходя в голову состава, сказал главный.

— Пора. Езжайте, — ответил Василий Иванович.

Вагон дернуло. Надя что-то говорила, но слов из-за гудка не было слышно.

Василий Иванович сделал несколько шагов за поездом.

— Простите, вы начальник станции? — послышался голос за его спиной.

Он удивленно оглянулся. Позади него стоял старичок в шляпе с обвисшими полями, с чемоданом в руке.

— Я, — ответил Василий Иванович. — Вы откуда?

— С поезда. К вам.

Старичок поставил чемодан и закашлялся.

— Да вы не перепутали? Ведь это станция Щеглово.

— Именно. Станция Щеглово, — и, покопавшись в бумажнике, старичок достал конверт.

В конверте оказались две бумажки, сколотые скрепкой: глянцевая, со штампом директора дороги, и папиросная, на которой при свете фонаря можно было разобрать только слова «с подлинным верно», написанные чернилами.

В дежурке он прочитал бумажку.

Начальнику станции Реброву приказывали сдать дела вновь назначенному товарищу (старичок приподнял шляпу и поклонился), четырнадцатого июля прибыть на Придонскую-сортировочную и приступить к исполнению обязанностей диспетчера.

— Четырнадцатого, — с досадой сказал Василий Иванович, — а сегодня пятнадцатое… Пишут тоже…

Утром все служащие помогали своему начальнику укладываться, и Коська в первый раз увидел, что у начальника есть фотоаппарат, камера футбольного мяча, затрепанная книжка «Как закалялась сталь» и, что уж совсем удивительно, — манок на уток. Василий Иванович со всеми по старшинству попрощался и поехал на Придонскую.

На новом месте ему не понравилось. Работа его состояла в том, чтобы обеспечить подачу порожняка к угольным шахтам под бункера и составлять угольные маршруты.

Целый день нервные, крикливые люди стучали в окошечко, махали бумажками, а он, прижимая телефонную трубку плечом к уху, подписывал, слушал и ругался.

Телефоны звонили непрерывно. Одна шахта сообщала, что вагоны погружены, другая требовала паровоза; с 21-й бис какой-то человек голосом артиста говорил: «Уголь идет в отвалы. Некуда грузить уголь. За такое головотяпство отдают под суд. Как ваша фамилия?» — и нельзя было его ругнуть, потому что неизвестно было, кто это такой.

После сдачи дежурства Василий Иванович отправлялся в свою комнату, ложился на постель, подстелив под ноги «Гудок», и мечтал о тихой станции Щеглово.

Он вспоминал ясные вечера, когда в «зале» на дубовом диване усаживались Ионов, Коська, еще человека два-три и стрелочник Никифор рассказывал страшным шепотом о том, как он партизанил при немцах. Увидев вошедшего начальника, Никифор замолкал и растерянно-вопросительно смотрел на него.

— Продолжайте, — обыкновенно говорил Василий Иванович и важно проходил в дежурку, хотя ему очень хотелось послушать Никифора.

Он вспоминал темные зимние ночи, когда по платформе мела метель и снег передувало через рельсы тонкими, как марля, лентами и в лесу мерцали глаза волков, а Никифор отгонял их, звоня в станционный колокол.

Он вспоминал садик с качелями, дежурку с отставшими обоями, вспоминал разговоры с Надей, которые так и не удалось довести до конца.

Через две недели он написал рапорт с просьбой вернуть его на прежнюю работу. Управление отказало.

А еще через неделю пришло письмо от Коськи. Коська писал, что у них все попрежнему, что поспели яблоки, и стали они рассыпчатые, как вареная картошка, и «скусные». И само Коськино письмо пахло яблоками.

«Сбили меня с пути, — думал Василий Иванович, следя за лампочками селектора, — жить бы сейчас в Щеглове, поставить домик на две комнаты, окнами в сад, да так, чтобы ветки в стекла упирались, да взять бы Надю. Она согласилась бы, чего ей не соглашаться!»

Он снова написал рапорт, и на этот раз ему посчастливилось: старичок заболел, и должность начальника станции Щеглово оказалась свободной.

Василий Иванович быстро собрался. Никто его не провожал: на Придонской ему не удалось ни с кем подружиться.

Он приехал в Щеглово как раз в тот день, когда со стороны Москвы должен был подойти Надин, сорок четвертый.

На станции действительно, как писал Коська, все было попрежнему: из-за пыльных кустов акации все так же выглядывало станционное здание, выкрашенное желтой краской, так же торчал у платформы фонарь, который зажигали к приходу пассажирского, и в зале все тот же диван стоял в углу.

Первым увидел начальника Никифор и удивился, до чего он похудел и осунулся. Старые приятели служащие окружили Василия Ивановича на платформе. Все стали уговаривать его дня два-три отдохнуть, съездить на рыбалку или в деревню к Никифорову свояку. Но он наотрез отказался и от рыбалки и от свояка и предупредил Ионова, что сегодня вечером сорок четвертый будет принимать сам.

Устроившись в прежней комнате, Василий Иванович навел порядок в дежурке: перевернул лист картона, которым был накрыт стол, и зачеркнул на табель-календаре тридцать две цифры, каждую отдельным крестиком.

Вечером Коська поведал Никифору по секрету, что начальник немного не в себе: зачем-то целый час ходил по саду и мерил шагами землю, а потом остановился, как: врытый, и сказал баку с кипятком: «Поезд стоит одну минуту, и я вас люблю».

В двадцать три пятнадцать подошел пассажирский.

Ночь была темная, и, казалось, черное небо, без звезд, без месяца, опустилось до самой земли.

Василий Иванович, против обыкновения немного заторопившись, подошел к вагону.

— Ну, как в Москве? — спросил он, забыв даже поздороваться.

— А что в Москве, милый. В Москве хорошо. Деревья на улицах садят.

Василий Иванович поднял фонарь. У двери вагона номер два стояла пожилая проводница в берете, натянутом на уши.

— А Надя где? — спросил Василий Иванович.

— Какая Надя?

Василий Иванович подумал, что он неправильно рассчитал дни. Надя, наверное, приедет завтра со следующим сорок четвертым.

— А-а, — догадалась, наконец, проводница. — Это, верно, та стрекоза, на чье место я заступила. Она, милый, на курсы пошла.

— На какие курсы?

— А кто их знает, на какие. То ли на главного кондуктора, то ли еще главней. Далеко тебе будет до нее.

— Опаздываете, — строго сказал Василий Иванович.

Ему казалось, что поезд на этот раз стоит удивительно долго.

Наконец вагоны тронулись, торопливо подлаживаясь друг к другу и сбиваясь на стрелках. Красный фонарик, похожий на раскаленный уголек, плавно поплыл вдаль.

Раздался трескучий звук рожка, похожий на крик ночной птицы, — это Никифор с переезда сигналил о том, что поезд благополучно проследовал со станции.

В темноте воскликнул паровоз, и десятки других паровозов один за другим ответили ему из лесной чащи.

Красный глазок удалялся все медленней, медленней, потом как будто остановился и застыл на одном месте.

— Обман зрения, — сказал Василий Иванович и вздохнул.

Теплый запах антрацита таял в прохладном воздухе. Красный фонарик внезапно потух. Лесная тишина окружала станцию.

Василий Иванович прислушался к этой тишине и вдруг понял, как быстро мчится мимо него трудная, счастливая, большая жизнь, как старается она увлечь его с собой, а он, неизвестно почему, упирается.

Василий Иванович вошел в зал. Коська с газетами сидел на диване.

— Ну, чего? — сказал Василий Иванович. — Так вот и просидишь жизнь молодую. Что, ты думаешь, я с вами тут век нянчиться буду? Вот назначат Ионова вместо меня, а ты бы на его место подучился. Пойдем покажу, как журнал движения заполнять.

Коська не удивился. После прохода пассажирского начальник всегда делался сердитым.

1948.

У Нади большая радость. Во вчерашней московской газете напечатан Указ о награждении передовиков животноводства. Доярку Дунаеву, Надежду Сергеевну, наградили орденом Трудового Красного Знамени. По этому поводу днем во Внукове состоялся митинг. А после митинга председатель колхоза рассказал, что этот орден полагается носить на левой стороне груди, там же, где комсомольский значок, что подвешивается он на голубой, под цвет Надиным глазам, ленточке. Надя давно знала это, но слушать председателя было все-таки приятно.