Красное утро на Устина [43] – обильный налив ржи будет, славно она открасуется… Западный ветер на Луку [44] – к сырому лету… Росы с Федора-летнего [45] – к урожаю яровых. Колодезники в Федоров день сковороды над землей опрокидывают, ищут водяную жилу… Знамения на Тимофея [46] – к голодному году… Петр-капустник [47] за себя сам говорит, с последней рассадой торопит…

Однако в судовой рати князя Федора Курбского и воеводы Ивана Салтыка, которая тяжело поднималась вверх по реке Вишере, об июньских приметах если кто и вспоминал, то больше по извечной мужицкой привычке. Иные заботы одолевали людей – походные.

Только день Акулины-задери хвост [48], когда скот начинает беситься от оводов, поминали все, и не добром поминали. Сами рады бы хвосты иметь, чтоб от мошкары всякой отмахиваться: неотступно следовали комариные зудящие тучи за ушкуями, даже на середине реки не было от них спасения.

Дни стояли знойные, безветренные. Паруса обвисли, плавилась на бортах смола. Немилосердно жгло солнце. В такую бы жарынь оголиться до пояса, ан нет! Не то что нательные рубахи, кафтаны суконные прокусывал проклятущий вишерский комар!

Людей на корме княжеского насада прибавилось: чердынцы теперь были здесь, воевода Прохор и сотники его, священник Арсений свое уединение бросил, терся меж воеводами, прислушивался. У рулевого весла рядом с головными кормщиками Иваном Чепуриным и Петром Сиднем встал крещеный вогулич Емелька.

Расщедрился чердынский вотчинник Матфей Михайлович, отдав воеводам Емельку. Был вогулич в своей земле знатного рода, до крещения звался Емельдашем. В Чердынь он прибежал два года назад. Гнались за ним воины вогульского князя Асыки, убить хотели. Только тем и спасся Емельдаш, что подобрали его в ладью рыбные ловцы. Чуть не до самой Чердыни вогуличи за ладьей по берегу бежали, стрелы пускали, связки соболей рыболовам показывали – предлагали разменять беглеца. Видно, шибко насолил Емельдаш князю Асыке, если так гнали. Матфей Михайлович беглеца принял, обласкал. И не пожалел об этом. Полезным человеком оказался Емельдаш-Емелька. С малой ватагой таких же служилых вогуличей уходил в леса, привозил соболей, бобров, лисиц – ясак [49]. А потом замирившиеся вогуличи, что жили в лесных поселках по Каме, Колве и Вишере, сами стали в назначенные сроки привозить в Чердынь ясачную мягкую рухлядь. Почитали они Емельдаша-Емельку чуть ли не как князя, верили ему. И Матфей Михайлович верил. Емелька дополнительно знал повадки вогульского князя Асыки и его богатырей-уртов, не раз чердынские ратные люди по Емелькиной подсказке ставили засады и били из тех засад немирных Асыкиных вогуличей. Знал Емелька и дорогу за Камень. Не понаслышке знал, своими ногами промерил: сначала – когда сам в набеги ходил; потом – от гнева князя Асыки укрываясь. Жалко было Матфею Михайловичу отдавать своего верного послужильца, но что поделаешь! Такая услуга государем Иваном Васильевичем зачтется…

Сам же Емелька отправился в поход за Камень с охотой: отомстить надеялся кровному врагу Асыке, родичей своих повидать. Становища, где был когда-то Емелька князьком, стояли на Лозьве-реке. Обычай был такой у вогуличей: хоть пять, хоть десять лет отсутствует старейшина, ждут и помнят его, место его у костра не занимают, перед весенней рыбной ловлей заново оснащают его долбленую лодку – облас – садись и поезжай на промысел…

Воеводам Емелька понравился: спокойный, одет чисто, в разговоры старших не встревает – ждет, когда спросят. Только шильник Андрюшка Мишнев косился недоброжелательно. Но Андрюшку можно было понять. Еще бы! Раньше был Андрюшка единственным путезнатцем, а как навязали этого Емельку, не к Андрюшке обращаются за советами кормщики – к тому. Обидно! Мигнуть бы своим, чтобы ножиком в бок да в воду, но нельзя. Слышал Андрюшка, как чердынский вотчич Матфей Михайлович просил поберечь своего вогулича, и воевода Салтык обещал: «Побережем!» Сказал и глазами строго повел: дескать, слушайте все и на ус наматывайте! Что оставалось делать?! Усердничать у князя Федора на виду, ничего больше!

И Андрюшка усердничал. Бегал, прихрамывая, от борта к борту, значительно покачивал головой, всматривался из-под ладони на проплывающие берега.

А чего было смотреть? Река Вишера текла в низких берегах спокойно. Неспешно и ласково омывала многочисленные острова. Андрюшка вспомнил, что вогулич назвал Вишеру по-своему: Яхтелья, что будто бы означало Река Порогов, и злорадно усмехнулся. Где они, пороги-то? Шепнуть надо при случае князю Федору Семеновичу, что несуразное говорил Емелька…

Но проходили дни, и берега Вишеры начали заметно подниматься, загорбились лесистыми горами, обрывались скалистыми утесами.

Возле одного из утесов, особенно крутого и высокого, Емелька озорно прокричал:

– О-го!

А в ответ громогласно, многократно: «го-го-го-го-го!»

– Так и зовем эту гору – Говорливый камень. На каждое слово пятью отвечает, – объяснял вогулич.

Андрюшке очень хотелось вставить что-нибудь свое, чтобы вот так же, заинтересованно, слушали его большие воеводы, но что сказать – не придумал. Не бывал шильник в здешних местах, о дороге к Камню знал лишь со слов тюменских купцов.

А выше текла Вишера совсем уже в узкой долине, меж крутыми берегами, как в горном ущелье. Беспокойной стала река, коварной. Острова, мели, каменные переборы. Чердынские кормщики на легких ладьях метались от берега к берегу, показывая свободную воду. Судовой караван послушно следовал за ними, причудливо извиваясь по реке.

Из-за поворотов выплывали величественные утесы, и Емелька загибал пальцы, будто считал:

– Ябурский камень… Витринский камень… Головский…

Луговые низины на берегах стали редкостью: мало где утесы отступали от реки. К таким удобным местам приставали для ночлега, если даже до темноты оставалось много часов. Ставили шалаши, разжигали костры. Густые клубы дыма поднимались над станом: воины по совету чердынцев щедро подкидывали в огонь ветки гнилой ивы и свежие еловые лапы, чтобы отогнать мошкару. Путаясь сапогами в высокой траве, шагали в стороны от временного стана караульные ратники с саблями, с ручницами. Немирных вогуличей еще не встречали, но летние их шалаши, крытые березовыми полотнищами, видели часто. Зола на кострищах лежала белая, выстывшая. То ли не прикочевали вогуличи на рыбную ловлю, то ли давно отбежали в лес, убоявшись судовой рати. Но были они где-то здесь, неподалеку. Поэтому осторожность князя Курбского, самолично наряжавшего караулы, Салтык одобрял. Не по своей земле идем, не грех и поостеречься…

Да и вообще, чем дальше шли, тем больше нравился Салтыку князь Федор Семенович Курбский Черный. Что с того, что высокомерен был Курбский и обидчив без видимой причины? Зато опытным воеводой оказался князь, осмотрительным, несуетливым. Видно, по заслугам доверил ему государь Иван Васильевич в прошлом году воеводство в Нижнем Новгороде, на опасной казанской украине. Не было пока у Салтыка с Ним разногласий.

Но короткими были стоянки на вишерских берегах. Переночуют ратники у костров, похлебают горячего, разомнут ноги на твердой земле – и снова в путь. Воеводы торопились дойти до Камня, пока с гор не сошли снега, питающие реки. Дневка была обещана в устье Вилсуя, притока Вишеры.

К вилсуйскому устью выгребали из последних сил, а когда причалили к берегу, иные гребцы так и остались сидеть на скамьях – невмоготу было сразу подняться. Но отдышались, повеселели, забегали по ельнику, собирая валежник для костров.

Дневка!

Князь Федор велел разбить свой шатер под большим деревом, куда не пробивалось солнце, и уединился в прохладном полумраке. Лежал нагишом на мягком ковре, утирал потный лоб ручником, никого до себя не допускал, кроме Салтыка. Но и Салтыка князь слушал невнимательно. А стоило бы послушать…