— И вечно так. Сеньора никогда не даст мне кончить.

— Кончай, кончай, говори…

— Я совсем другое имела в виду. Рвы, львы, перчатки, рыцари — это я сама в первый раз слышу… А вот хотите его испытать?

— Допустим, хочу, — сказала Фанарет уже другим тоном, и внимательнее относясь к Марии.

Мария не сразу ответила. Ей надо было вспомнить последнее письмо Адольфа Мекси, хотя и прочитанное несколько раз, но не вполне усвоенное, ибо там говорилось о вещах, мало доступных ее пониманию. И, увидя, что своими словами сути не передать, костлявая испанка решила идти напролом.

— Вы спросите его, он сам вам объяснит, а только слышала я, что в их доме есть какое-то удивительное колье из каких-то жуков.

— Из жуков? — с удивлением переспросила Медея.

— Да. Только не настоящие они, жуки, а из чего-то сделанные.

— Ах, так это скарабеи, египетские скарабеи, — обрадовалась Фанарет. — Я что-то слышала об этом. Еще до Дистрии слышала. Ну, так что же?

— А вот что. Если он так без ума вас любит, пускай поднесет вам этих жуков.

— Странная фантазия. Что это тебе взбрело в голову?

— А почему бы и нет. Иногда и в глупую голову приходят неглупые мысли.

— А ты считаешь свою мысль неглупой?

— Я думаю, что и сеньора того же мнения.

Фанарет задумалась. И чем более думала, тем более приходила к заключению: на этот раз Мария, пожалуй, и права.

Эксцентричность была в натуре избалованной, привыкшей, чтобы все, во всяком случае, почти все, капризы ее исполнялись. Это — с одной стороны. А с другой, она окончательно вспомнила: речь идет именно о том самом редкостном колье из двадцати с чем-то скарабеев, о котором она слышала и в Париже, и Лондоне, и в Мадриде, и которое является собственностью какой-то правящей династии. И вот, не угодно ли, совпадение. Наследный принц этой династии — ее любовник, ее, Медеи Фанарет…

Ее охватило безумное желание овладеть легендарным колье. В этом желании переплеталось многое. И тщеславие, и жажда рекламы, — все газеты мира напишут, — и сознание, какую это повлечет зависть, зависть самых модных, самых шикарных женщин, и, наконец, Медея убедится, действительно ли Язон любит ее любовью, готовой на жертвы… К тому же это не Бог весть какая жертва. Это не перчатка, брошенная в бездну со львами…

Этой же самой ночью во время их обычной прогулки вдоль берега, когда их лунные тени на песке сливались в одну, Медея спросила Язона:

— Дорогой, это правда, что у вас есть фамильная драгоценность? Какое-то замечательное колье из скарабеев? Давно, в Париже еще, говорил инфант Луис. Я только сейчас вспомнила.

— Да. Это колье принадлежало бабке моей, королеве Амелии. Она собирала его звено за звеном в течение тридцати лет. Затем оно перешло к моей покойной матери.

— Значит, теперь оно — ничье?

— Как ничье? Ты сама только что назвала: фамильная драгоценность.

— А к кому оно перейдет?

— К будущей королеве Дистрии.

— Другими словами, к твоей будущей жене?

— Да, — ясно и просто согласился Язон.

Общая тень на песке разбилась на две тени. Медея Фанарет отодвинулась от «своего принца».

— Что с тобой?

— Ничего… — вздохнула Медея. — Я совсем упустила из виду, что наследник трона должен в конце концов жениться на такой же, как и он сам, «высочайшей особе»…

В эти последние слова Фанарет хотела вложить весь имевшийся у нее запас частью убийственной иронии, частью же «наболевшей горечи». Удалось ли ей это? Вероятно, удалось как артистке, владеющей, если не словом, — восточные танцы — немые танцы, — то мимикой, во всяком случае.

Но тот, кого она так язвительно назвала «высочайшей особой», сделал вид, что не заметил иронической стрелы по своему адресу, молвил с легкой усмешкой:

— Да, наша профессия налагает много обязанностей и обязательств. Одно из таких обязательств — жениться на принцессе крови, если… если не хочешь остаться без короны.

Это спокойствие, пожалуй, даже великолепное спокойствие для пылко влюбленного, обезоружило Медею. Она ожидала, что Язон, полуизвиняясь, полуоправдываясь, вышутит досадное обязательство и постарается лишний раз горячо убедить ее, Фанарет, в своем чувстве. Ради нее, мол, он готов пренебречь дистрийским троном и уйти в частную жизнь. Но так как он не сделал этого, она почувствовала себя задетой за живое, едва ли не оскорбленной. Смутная надежда подтолкнула ее на новый иронический выпад. И, чтобы подчеркнуть этот выпад, Медея остановилась, выдерживая паузу. Остановился и Язон.

— А ты? Ты, мой волшебный принц, ты, видимо, тоже не хочешь остаться без короны?

— Хочу ли я, не хочу — это другой вопрос. Но я не вправе от нее отказаться. Ты знаешь, я — единственный сын. Все остальные принцы нашего дома — это уже боковые линии. Откажись я исполнить мой прямой долг, это могло бы вызвать большие потрясения.

— Да, это было бы с твоей стороны величайшей жертвой, — согласилась Медея, вернее, сделала вид, что согласилась.

Протяжный глубокий вздох и:

— Одной разбитой иллюзией больше…

— Медея, неужели ты?..

— Молчи, молчи. Не надо поворачивать кинжал в ране. Зачем? А, вот что, Язон. Я сейчас убедилась, как невелико твое чувство ко мне. Верно, что если ты меня и любишь, то разве немножечко. Не перебивай, дай кончить. Так вот, во имя этого «немножечко», можешь исполнить мой каприз? Женщина без капризов — не женщина. Словом, если б я сказала: мой волшебный принц, подари мне колье из скарабеев. Что б ты мне ответил?

Две-три секунды Язон смотрел на нее:

— Я ответил бы тебе: Медея, ты требуешь невозможного. Каприз твой, к сожалению, неисполним.

— Почему? — резко спросила она, так же резко выпрямляясь, с головой, поднятой с вызовом.

— Люди, честные люди, не могут дарить то, что не принадлежит им. Так и в данном случае. Колье, интересующее тебя, — не моя личная собственность. Еще раз напоминаю твои же слова: «фамильная» собственность, от себя же прибавлю — династическая. Исполнив твое желание, я совершил бы преступление, обесчестил бы свое имя.

— Ах, вот как, — вскипела Медея. — Вот какие слова: преступление, честь? До чего же вы рассудочны, Ваше Высочество. Нет, нет, дайте высказаться. Настоящая любовь не останавливается перед этими громкими словами. Человек, который действительно любит, может убить, украсть, совершить подлог, пойти на все. Это любовь. Вы скажете — обыкновенный смертный. Нет, нет и нет, возражу я вам. А король Мануэль португальский? Чего-чего только не делал он ради Делли Габи. Она мне сама рассказывала об этом. А он был настоящим королем, а не будущим. И это не помешало ему… О да, вы, конечно, осуждаете Мануэля, не сберегшего чистоту своей белоснежной мантии. Итак, это ваше последнее слово? Мой каприз не будет исполнен?

— Нет, Медея, — твердо ответил принц. — В жертву любви можно принести жизнь свою, но честь никогда… Вы сказали мне: Мануэль. Таких, как Мануэль, я презираю. Да и сама Делли Габи помыкала этим дряблым ничтожеством…

— Довольно, Ваше Высочество… Нам друг друга не переубедить. Мы слишком по-разному с вами смотрим на вещи. Довольно. С этой минуты между нами все кончено. Прощайте.

И здесь, на прибрежном песке, в этом лунном сиянии, затушеванном серебристой дымкой там, где сходились небеса с морем, Медея Фанарет сделала такой же придворный реверанс, какой пятнадцать дней назад был исполнен ею в столице Дистрии, в закрытой ложе кинематографа. Только тогда этот реверанс дышал весь чуть ли не священным трепетом каким-то, а сейчас, сейчас Медея проделала его с клокочущей злобой, дрожа от бешенства. И кроме того, конечно, с иронией, убийственной иронией.

Круто повернувшись, подобрав и без того короткое платье, Медея ушла в том направлении, где высился над морем отель, их отель.

Некоторое время одна тень оставалась на песке неподвижной, другая же удалялась с почти бегущей скользящей быстротой.